Пуанты для дождя - Марина Порошина

в штате Нью-Йорк погиб раввин. Два человека погибли в результате пожара в Саратовской области. При взрыве мечети в Афганистане погибли не менее десяти человек. Сточетырехлетний ученый из Австралии собирает деньги для эвтаназии.

Евгений Германович читал с живым интересом. Особенно его впечатлила безвременная кончина известного режиссера, которого во время съемок в ЮАР убил жираф. Он не поленился перейти по ссылке, выяснил детали и позавидовал режиссеру, который умер: а) не состарившись б) неожиданно в) во время работы… ну и вообще интересно так помер, наследникам будет что вспомнить. Это не то что из окна выпасть. Вот он сам бы согласился на жирафа, потом, пожалуй, на самолет, ну и еще с велосипедом тоже неплохо было бы. На ходу чтоб, в полете, в движении. В горах тоже хорошо. То есть просто замечательно было бы. Вот скажи ему — полетели в Непал, ты там сорвешься в расщелину и готово дело, так он бы сразу согласился и помчался бы рюкзак собирать.

Они с Лешей Тороповым поднимались на Эверест по центру юго-западной стены. Ну как поднимались — начали подъем, до них никто не рисковал и не думал, что это в принципе возможно. А они вышли из базового лагеря на высоте пять шестьсот, еще не подошли к выбранному маршруту, были на подступах. На пути был небольшой спуск. Он сам спустился по веревке первым, а Алексей шел вторым. Его веревка запуталась и скользнула по острому краю, оборвалась и Леша упал. Евгений спустился к нему, но сделать ничего было нельзя. Что можно сделать после падения с трехсот метров…

Все время, пока тело напарника переносили в базовый лагерь, потом вертолетом везли в Катманду, а оттуда домой, в Екатеринбург, он думал, что вот так же Леха мог везти — его. Это Алексей мог отводить взгляд от сухих, горящих лихорадочным огнем глаз Анны и выталкивать из себя слова, рассказывая про его, Евгения Моцарта, последний подъем и последний полет.

Евгению было невыносимо стыдно за то, что он выжил. Вернее, за тот острый, до головокружения, восторг, который он испытал, когда понял, что он выжил. Тогда жизнь казалась ему абсолютной ценностью, потому что она была — жизнью. В ней были завершенные трудные дела, которыми он гордился и планы, которые тащили вперед, в ней была Анна, была любовь, в ней было будущее. А в нынешней его жизни ничего этого нет и уже не будет. И юго-западной стены Эвереста не будет. И жирафа из ЮАР тоже не предвидится. Вот гадость-то.

Днем, на людях и в хлопотах — смехотворных, стариковских, но все же — было терпимо. Врать себе и другим, держать лицо, не ныть, быть мужиком — днем это было еще возможно. Но с наступлением сумерек, в предчувствии неумолимой, изнурительной бессонной ночи, самоконтроль ослабевал, а смысл жизни, придуманный им с таким трудом, мгновенно перетирался, как веревка об острый выступ породы. И снова приходили мысли о смерти. Так просто — одна строка в рубрике «Происшествия». И как сложно на самом деле. Вон тот бедолага, который второй век небо коптит, тоже все никак не может договориться с небесной канцелярией, до того отчаялся, что с миру по нитке на собственную смерть собирает. Вот в одной из книг про Фандорина хорошо написано: «Умирай — приказал он сам себе. И умер».

Так ничего и не придумав конкретного, за что можно хоть ненадолго зацепиться, Евгений Германович позволил себе запретное: зашел на страничку Анны ВКонтакте. Написано, что она заходила сегодня, что ж, значит, жива-здорова и все в порядке. А новая фотография его поразила. Анна стояла спиной к фотографу, смотрела в окно. За окном сияло голубое небо, вдали были видны одинаково белесые, будто выцветшие от солнца дома. Тоненький, девчоночий силуэт. Но вместо ливня рыжих волос он, не веря своим глазам, увидел аккуратную короткую стрижку.

Никогда, ни разу в жизни, Анна не стригла волосы коротко. Выпрямляла или укладывала, борясь с непослушными завитками и волнами, казавшимися ей не такими, как надо. Собирала в хвост, плела косы, втыкала шпильки в тяжелый узел, ворчала, что устала возиться с этой копной. Позже красила, скрывая появившуюся седину. Но вопрос о стрижке ни вставал никогда. Она слишком хорошо понимала, что такие волосы, как у нее — это редкость, а муж и вовсе замирал от восхищения, любуясь золотыми или медно-рыжими волнами, перебирая пряди и вдыхая знакомый запах. Когда перед отъездом она вдруг взяла и укоротила волосы примерно наполовину, для мужа это стало событием, потрясающим основы.

Короткая стрижка означала, что произошло что-то непоправимое. Да, она ушла от него, улетела за тысячи километров — но это была она, она оставалась собой. Эту новую женщину он видел впервые. И даже не мог заглянуть ей в глаза, чтобы понять, что произошло.

— Что ж ты сделала-то, Аннушка… Зачем ты это… За что… — впервые в жизни, во взрослой мужской жизни, он плакал. Без слез, не издавая ни звука, не всхлипывая и почти не дыша, он давился подступившим к горлу комом и раскачивался из стороны в сторону.

Кот и кошка, давно уже спавшие на подоконнике, подняли головы, прислушались, посмотрели друг на друга и, будто договорившись, мягко спрыгнули на пол. Забрались на кровать и устроились по бокам хозяина. Кошка, не отрываясь, смотрела ему в лицо прозрачными, сияющими как кусочки льда, глазищами, а Тихон осторожно трогал за руку, выпуская и убирая когти, и тянул свое бесконечное: «Мр-р-р-р, мр-р-р-р». И под этим двухсторонним гипнозом Моцарт неожиданно уснул, будто в ту самую пропасть, о которой думал днем, провалился.

Назавтра пришла медсестра. С негодованием отвергнув вчерашнее приспособление из носка и ручки от швабры, она установила штатив и принялась цеплять к нему какие-то пакетики и баночки. Комната сразу приобрела больничный вид, а пациент окончательно упал духом.

— И чего мы такие грустные? — профессионально-бодрым голосом осведомилась медсестра. — Работаем кулачком, работаем!

— Да как-то нет повода веселиться, — добросовестно «работая кулачком», пояснил Евгений Германович очевидное и покосился на иголку. Как и все мужчины героического склада характера, любых медицинских процедур он боялся до дрожи в коленках.

— Повод надо найти! — объявила медсестра. — Вот у меня, например, тоже никаких поводов нету, а я все равно веселая. Назло!

Говоря все эту чепуху, она ловко попала в вену, прикрутила колесико на прозрачной трубке, полюбовалась своей работой и плюхнулась в стоявшее рядом кресло. Шумно выдохнула, уселась поудобнее и с наслаждением вытянула ноги. Евгений Германович мысленно отругал Надежду Петровну, которая всегда