На пути в Халеб - Дан Цалка

Постепенно эти происшествия забылись. Любовь жителей Цфата к своим святым мудрецам и стремление узнать о них как можно больше подробностей — любопытство, которое невозможно удовлетворить, — породили множество легенд и преданий. Не насытившись истиной, потомки приписали своим учителям слова, которые не были сказаны, ибо полагали, что эти речи даже более приличествуют им, чем те, что слышали от них современники.

Но среди всех этих легенд и преданий не помянуты ни чудесные жизненные обстоятельства Йосефа дела Рейна, ни его горькая кончина. Лишь единожды посвятил ему две-три страницы некий биограф и не скрыл своей душевной приязни. Записи эти велись якобы от имени Иегуды Меира, его единственного оставшегося в живых ученика, следы которого затерялись.

Да еще размышлял о нем один юноша, Лала Осман, сын правителя Афин и Елены. Он помнил каждое слово, слышанное о дела Рейна в детстве, и эти истории не давали ему покоя. Настал день, и юноша поклялся, что, когда вырастет, разыщет ученика дела Рейна и заставит его поведать сокровенное.

Юный Лала Осман хотел повелевать. Он предпочитал вникать во все сам, не пренебрегал мелочами и любил волшебные истории. В день, когда ему исполнилось двадцать, Лала Осман получил назначение наблюдать за доставкой отплывавшего в Тунис груза. По пути он велел капитану пришвартоваться в порту города Цеда.

Лала Осман переоделся в старое турецкое платье, напялил на голову феску и сказал, что, если не вернется через четыре дня, пусть судно продолжает путь без него. Затем, не взяв ни слуг, ни оружия, затерялся в узких улочках сонной Цеды, утомленной течением времени, зноем и нашествием мух. Трое суток он кружил по убогим базарам, слонялся по караван-сараям, ночевал в жалких ночлежках. Он расспрашивал торговцев и ремесленников, прислушивался к разговорам бедуинов и нищих. Никто ничего не знал о судьбе ученика Йосефа дела Рейна.

На четвертый день, когда солнце было в зените, Лала Осман стоял у старого мола чужеземного порта и слушал плеск волн, бьющих о каменные края вырубленных в скале древних причалов. Внезапно внимание его привлекли два подростка, сидевших на песке и рассуждавших о попутном ветре: ветер пустыни усмиряет морскую гладь и гонит парусник прямиком в Афины, а южный ветер может привести парусник обратно. Когда мальчики собрались уходить, Лала пошел следом.

Они двигались к городу, миновали опустевший порт, прошли между лодочных остовов, старых канатов, ломаных бочек, мимо складов, целых на вид, но с сорванными воротами и кучами всякой дряни, скопившейся внутри.

Мальчики свернули в переулок и остановились перед каким-то домом, где взобрались на сваленные у стены кирпичи и сунули головы в окошко. Лала Осман обошел дом кругом и вошел в дверь. В углу большой комнаты он заметил лохматого старика в отрепьях. Грудь старика была обмотана цепью, второй конец которой держал в руках солдат в выцветшем мундире. Кругом толклись люди. Лысый здоровяк с густо татуированными руками бросал кости и тут же прикрывал их ладонью, а старичок угадывал выпавшее число. Он говорил тихонько: три, шесть — или пользовался словами, которыми в Цеде обозначали те или иные числа: верблюд, близнецы. Он всегда угадывал верно, и всякий раз зрители дивились, восклицали и вздыхали от зависти.

Гордая улыбка солдата — как у дрессировщика, водящего напоказ собаку или обезьяну, — говорила, что старик не врет. В тот же миг старик прервал свое занятие и пристально посмотрел Лале в лицо.

«Вот он!» — почему-то екнуло сердце Лалы, и он брезгливо оглядел собравшуюся толпу. Лицо толстяка было тупо, и единственный живой проблеск на нем — запоздалая детскость — свидетельствовал об опасном удальстве и скрытой жестокости. Человек, разносивший тарелки с пловом, имел синеватый цвет лица и водянистые глаза; казалось, он только и мечтает, чтоб о нем забыли. Лицо другого выдавало неумеренную страсть к постыдному самоуслаждению. Слуга, подметавший пол, о чем-то бормотал сам с собою.

«Ничтожества, жалкие козявки», — подумал Лала Осман.

— А теперь? — снова спросил толстяк.

— Четыре, шесть, — отвечал старик. Несмотря на его очевидный успех, собравшиеся все еще не утратили интереса к игре.

Несколько минут спустя старик приложил руку ко лбу. Солдат объявил, что старец устал, представление окончено, а публике предлагается пожертвовать несколько монет на нужды тюрьмы. Наконец солдат потянул за цепь, и они ушли.

Стоявший рядом посетитель объяснил Лале, что старик- сумасшедший, не помнит даже, как его зовут, что он сидит в тюрьме и охранник порой выводит его в людные места потешить прохожих.

Лала Осман почему-то был уверен, что это тот, кого он ищет. Он направился к тюрьме, круглому, похожему на башню зданию с толстыми облупленными стенами — строению кособокому и громоздкому. Лала Осман постучал дверным молотком. Над дверью отворилось окошко, и показалась голова сторожа.

«Похоже, настал решающий час моей жизни», — подумал Лала. С высоты тюремных ступеней ему были видны во дворе мечети коленопреклоненные мусульмане на разостланных ковриках. Он последовал за сторожем.

Они вошли в темную камеру, сторож засветил две свечи и вышел. Лала Осман не сводил глаз с человека, сидевшего на охапке соломы.

— Ты пришел мне помочь? — спросил старик.

— Кто ты? — задал вопрос Лала.

Старик молча изучал лицо гостя, мелко подергивая головой.

— Я — ученик Йосефа дела Рейна.

— Ты — Иегуда Меир?

— Да, — подтвердил старик и часто заморгал. В темной камере был разлит кисловатый запах безумия. — Да, я последний из его учеников, хранитель его тайн, но я заключен в темницу и провожу остаток дней в мученьях, и нет лекарства, способного облегчить страдания моего тела.

Узник смолк, только голова его подергивалась, как прежде. После непродолжительного молчания он снова спросил:

— Ты пришел мне помочь?

— А чего ты хочешь?

— Я хочу выйти отсюда, — ответил Иегуда Меир, — и разыскать моего учителя.

— Разве твой учитель не умер много лет назад?

Старик приподнялся и хрипло прошептал ему на ухо:

— Все это ложь. Скажи, ты можешь вызволить меня отсюда?

— Могу, — ответил Лала Осман.

— Если так, уйдем отсюда немедля, чтобы мой учитель не успел слишком отдалиться.

С этими словами Иегуда Меир указал на зарешеченное оконце, но вдруг схватился за сердце и упал.

Лала Осман приложил ухо к вонючим тряпкам и ничего не расслышал. Он был еще молод, и на глаза его навернулись слезы обиды, оттого что желанная возможность ускользнула от него, можно сказать, ушла из-под носа. Он гордо выпрямился и, с презрением пнув башмаком мертвое тело, глянул вверх. В переплете оконной решетки застыла одинокая звезда.

Лала Осман равнодушно смотрел на звезду. Искавшие его повсюду телохранители стояли на ступенях тюрьмы и улыбались своему повелителю.