Говорит и показывает Россия - Аркадий Островский

В том же 1943 году он вступил в партию. Яковлев обладал чертами главного (и одного из самых любимых в народе) персонажей военной поэзии Твардовского – Василия Тёркина. Или скорее иначе: в Тёркине были черты таких людей, как Яковлев.

После войны Яковлев учился на историческом факультете Ярославского педагогического института и постепенно поднимался по партийной лестнице. В 1959 году он стал одним из первых стипендиатов программы Фулбрайта и на год отправился в Колумбийский университет изучать американскую “пропаганду”. Он слушал лекции Джорджа Кеннана, одного из самых блистательных и проницательных американских дипломатов и политологов своего времени, автора знаменитой “длинной телеграммы”, написанной в 1946 году и легшей в основу политики “сдерживания”. Главным впечатлением, с которым Яковлев вернулся из Америки, стало расхождение между пропагандой и реальной жизнью – что в СССР, что в США. Личный опыт и взгляды оказались убедительнее советской идеологии, которой он заведовал. Несмотря на должность, с годами он не утратил врожденного крестьянского чутья, как и певучего говора родных мест.

То, что Яковлев схлестнулся с националистами и сталинистами именно из-за Твардовского и “Нового мира”, не было случайностью. С Твардовским его многое роднило – в том числе чувство собственного достоинства и органическое неприятие национализма и антисемитизма. Сталинисты увидели в яковлевской статье 1972 года ровно то, чем она и была: объявление войны. Главный редактор “Огонька” Софронов уговорил Михаила Шолохова – главного советского писателя – пожаловаться на Яковлева в ЦК.

Брежневу статья тоже не понравилась – не потому, что он разделял идеи противоположного лагеря, а потому, что любые внутрипартийные конфликты, особенно на идеологической почве, нарушали принцип единомыслия и консенсусного правления. Он не был ни националистом, ни либералом, а потому решил избавиться от обеих групп, чтобы те не раскачивали лодку и не создавали угроз его правлению. Александр Шелепин, возглавлявший сталинистское и националистическое крыло партии, и его соратники, нападавшие на Твардовского, лишились административных должностей, но та же участь постигла и Яковлева: его отправили за океан – послом в Канаду.

Яковлев сам выбрал именно Канаду, и в его выборе просматривалась определенная логика: как раз туда на рубеже ХХ века при помощи Льва Толстого переселялись русские духоборы. Уже работая в этой стране, Яковлев поехал в одно из их поселений. “Изумительные люди – трудолюбивые, открытые, обходительные”, – вспоминал он потом[80]. Его поразило, что русские люди, много лет живущие на другой половине земного шара, сохранили и язык, и традиции страны, которую давным-давно покинули. Было бы, конечно, преувеличением говорить, что на Яковлева как-то повлияли их идеи, но едва ли он мог удержаться от того, чтобы не провести параллели между их судьбой и своей собственной. Ведь он тоже пошел наперекор господствующей “церкви”.

В мемуарах Яковлева духоборам посвящено несколько страниц: он пишет об их поведении, о достоинстве, смирении, стремлении к совершенству и вере в первостепенность человеческой жизни. Тут же Яковлев рассказывает, как его мучило чувство глубокого и жгучего стыда за советскую политику, которую ему приходилось представлять и защищать. “Почти каждый год приходилось объясняться по поводу тех, кого вышвыривали из страны за инакомыслие, за «антисоветскую пропаганду». И, потупив глаза, откровенно врать. Стыдно было объяснять причины ввода наших войск в Афганистан… читать и распространять материалы из Москвы о… Солженицыне, Щаранском и Ростроповиче…”[81].

В том же году, когда Александра Яковлева отослали в Канаду, Егора Яковлева и Отто Лациса отправили в Прагу в журнал “Проблемы мира и социализма”. Это издание продолжало дело Коминтерна – международной коммунистической организации, которая существовала с 1919 по 1943 год. Главная польза лет, проведенных в комфортном изгнании, была в том, что они дали журналистам время собраться с мыслями.

“Дорогие соотечественники! Дорогие товарищи и друзья! Идут последние минуты тысяча девятьсот семидесятого года. Советский народ провожает его с сознанием исполненного долга, с хорошим настроением. Это был незабываемый год… новых побед и свершений. Повсюду на советской земле – от Балтики до Тихого океана, от северных морей до Карпатских гор – уходящий год оставил добрый след”. Так Леонид Брежнев, генеральный секретарь ЦК КПСС, обратился к стране в новогоднюю ночь 1971 года.

Страна вступила в десятилетие “развитого социализма”, или, как его назовут позднее, застоя, – периода, когда количество пустых слов и лозунгов, посвященных экономическим успехам, соперничало разве что с числом анекдотов про них же. Как говорилось в одном из таких анекдотов, это была такая эпоха, когда “трудности роста превращались в рост трудностей”. И каждый Новый год, с 1970-го по 1982-й, до самой своей смерти, Брежнев обращался к народу, провозглашая достижения и победы социализма. Лишенные всякого смысла, эти телевизионные обращения служили сигналом для откупоривания бутылок “Советского шампанского”. С годами речь становилась все менее членораздельной, а мяса в салатах оливье – все меньше.

Оттепель оказалась недолгой. Сталинская стужа не возвращалась, но страну опять подморозило. Новости и освещение событий сменились бесконечным празднованием юбилеев. Люди и слова, еще недавно жившие на страницах “Нового мира”, были загнаны в подполье самиздата.

Режим, на страже которого стоял секретарь ЦК КПСС и главный идеолог партии Михаил Суслов, использовал уныло-циничную систему поощрений и наказаний. Поощрения часто принимали форму заграничных поездок, а наказания выражались в запретах на публикацию или театральную постановку. Тех, кто заходил слишком далеко (давал интервью западным журналистам или печатался “там”), ждала ссылка. В самых тяжелых случаях – психиатрическая больница или тюрьма. Среди тех, кто испытал на себе крайности режима, оказались Александр Солженицын, Андрей Синявский, Иосиф Бродский и Владимир Буковский. Те, кто предпочел остаться внутри системы – в том числе Егор Яковлев, Лацис и Бовин, – все еще пытались раздвинуть ее рамки, чтобы не дать себе и стране задохнуться окончательно.

В 1974 году, после того как во Франции вышел “Архипелаг ГУЛАГ”, Солженицына лишили советского гражданства и выдворили из страны. На прощанье он написал письмо-воззвание к советской интеллигенции, назвав его “Жить не по лжи!”. (“Ибо: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а ложь может держаться только насилием”.) Письмо было составлено в форме проповеди: “Личное неучастие во лжи! Пусть ложь всё покрыла, пусть ложь всем владеет, но в самом малом упрёмся: пусть владеет не через меня!”. Он наставлял: “Мы так безнадёжно расчеловечились, что за сегодняшнюю скромную кормушку отдадим все принципы, душу свою, все усилия наших предков, все возможности для потомков – только бы не расстроить своего утлого существования. Не осталось у нас ни твёрдости, ни гордости, ни сердечного жара… Нам только бы не оторваться от стада, не сделать шага в одиночку – и вдруг оказаться без белых батонов, без газовой колонки, без московской прописки”[82].