Женщина с бумажными цветами - Донато Карризи

– Я так разумею, что сейчас вступит в игру довод, который ты услышал от меня. Что именно тебе нужно?

– Мне нужна тайная музыка, – заявил Гузман, и глаза его сверкнули при мысли о том уроке, что получил он в китайских горах. – Нужна мелодия, которую не знает никто и которую она тоже никогда не слышала. Это очень важно: когда мы слышим незнакомую музыку, мы испытываем ни с чем не сравнимые чувства. В первый раз мы ее слушаем так, словно она написана только для нас. И это делает нас уникальными, единственными на свете. Я понял: если я хочу завоевать женщину, я должен сделать так, чтобы она почувствовала себя единственной на свете.

Дардамель поскреб себе лоб и надул губы.

– Тогда тебе нужно что-нибудь страстное и в то же время полное сердечного томления. Нужна музыка, от которой в кровь проникает яд, но яд целительный. Мелодия, несущая в себе и спасительную магию, и проклятие. И чтобы она сопровождалась жестом, соединяющим и чувства, и тела… В общем, нужна поэзия, сотканная не из слов, а из нот.

– И где же я найду такую музыку?

– Теперь только в Аргентине.

– Майору надо поговорить с вами, доктор Руман.

Сержант вошел неслышно. Якоб Руман раздраженно обернулся к нему:

– Не сейчас.

– Мне было приказано вызвать вас немедленно.

Доктор не мог поверить. Только они подошли к самой главной точке рассказа, которую никак нельзя было оставить в подвешенном состоянии, как этот придурок, этот возмутитель спокойствия снова умудрился разрушить очарование. Якоб Руман был человеком спокойным и незлобливым, но в этот момент он чуть не заорал.

– Две минуты, – произнес он со всей твердостью, на какую был способен.

Сержант молча выждал несколько секунд, стараясь выдержать взгляд доктора, словно они играли в гляделки. Потом на миг перевел глаза на пленного, сидевшего в тени, и вышел из пещеры.

Якоб Руман поторопил пленного:

– Продолжайте, у меня не так много времени.

– Пары минут не хватит, – попытался оправдаться итальянец.

– Не важно. Остальное доскажете потом, а мне хочется все-таки узнать, нашел ли Гузман в Аргентине ту музыку…

– Путешествие было долгим и трудным, к тому же он толком не знал, что искать: Аргентина большая.

– Но у него ведь получилось, правда? – с тревогой спросил Якоб Руман.

– Ну, пока что могу вам сказать, что он вернулся перед самым Большим балом в испанском посольстве. Он приехал в Париж накануне вечером, все еще не имея понятия, как зовут девушку.

Якобу Руману очень хотелось узнать, что было дальше, но, взглянув на карманные часы, он тряхнул головой:

– Ладно, в спешке и с постоянной мыслью, что меня дожидается майор, я все равно не смогу дослушать. А это значит, что вы закончите рассказ потом.

– Как пожелаете, доктор, – улыбнулся пленный. – Я никуда не денусь.

Стиснув зубы от злости, доктор направился в другой конец траншеи. Дойдя до обиталища этого фанфарона, он обнаружил майора сидящим на походной койке. Ноги его покоились на деревянном ящике от снарядов, кончиком ножа он чистил себе ногти. Даже не подняв глаз, он произнес:

– Приветствую вас, доктор.

Якоб Руман застыл по стойке смирно метрах в двух от него.

– С каких это пор вы обсуждаете мои приказы?

– Я никогда бы себе не позволил…

– Когда я вас вызываю, то желаю, чтобы вы являлись тотчас же.

Тон его был омерзительно спокоен. И в голосе не слышалось никакой спешки, он ни на чем не настаивал.

– Желаете, чтобы я доложил вам о результатах?

Майор отмахнулся рассеянным движением руки и сказал:

– Я решил отменить данное вам поручение.

Якоб Руман долго не мог произнести ни слова.

– Но ведь вы даже не знаете…

– Это не важно, – перебил майор. – И не имеет никакого значения, что вам удастся узнать. Мы в любом случае предложим итальянцам обменять пленного на подполковника. Если он и правда офицер, они согласятся.

В сущности, идея была не так уж плоха. Жизнь пленного теперь вне опасности, и Якоб Руман даже обрадовался. Но к радости примешивалось еще что-то. Не то чтобы разочарование, но какая-то затаенная грусть. Так бывает, когда прощаешься с близким другом. Знаешь, что надо расставаться, а все равно больно. Видимо, эта боль отразилась на лице доктора.

Судя по выражению удовольствия, промелькнувшему на лице майора, он прекрасно это заметил.

– Перед рассветом я пошлю нарочного с нашим предложением. Они наверняка заинтересованы получить своего человека обратно. Знаете, в последнее время я даже проникся к ним уважением. Я всегда считал их существами низшего порядка. У них монархия низшего уровня, низшая раса, низшая история. Но частично я изменил свое мнение, когда увидел, как их совсем юные солдаты бросаются на нашу линию огня. А знаете, каким методом они усиливают мотивацию бойцов?

Якоб Руман помотал головой, но не потому, что ему было любопытно, а потому, что он знал: то, что он сейчас услышит, будет омерзительно. Не хотел он это слушать, и все тут.

– Перед атакой офицеры стреляют в голову паре солдат, не дезертирам или мерзавцам каким-нибудь, а просто выбранным наудачу. Смысл улавливают все: пощады не будет. О милосердии можно забыть. Никто назад не вернется. Спасение возможно только при полном поражении неприятеля. Восхитительно, не находите?

Омерзительно, хотел прокомментировать Якоб Руман, но ничего не сказал. Рот пересох и наполнился горечью.

– Спасибо за сотрудничество, доктор. Теперь, когда вам больше нет нужды беседовать с пленным, вы можете вернуться к своим обязанностям.

– Есть, господин майор, – только и смог выговорить доктор.

Он взял под козырек и уже собрался выйти, как вдруг майор снова заговорил:

– Я знаю, вы ждете поощрения… из-за этой истории с вашей женой и с вашей репутацией… Но выслушайте мой совет: такая женщина не заслуживает страданий, она даже презрения вашего не заслуживает.

Якоб Руман хотел было резко ответить, что они вовсе не друзья и советы и суждения майора ему не нужны, а еще меньше нужна подобная доверительность. Но он ничего не ответил, просто повернулся спиной и вышел. И сразу этого устыдился.

Он даже не попрощался.

Якоб Руман лежал на соломенном, обтянутом мешковиной тюфяке, который вот уже больше года служил ему лежбищем здесь, на Монте-Фумо, на Дым-горе, и никак не мог выбросить из головы мысль, что никогда больше не увидит пленного итальянца.

Шумы и шорохи траншеи мешали ему заснуть. Люди здесь теснились, как скотина в стойле, деля друг с другом тошнотворную траншейную вонь. Бежать было некуда. Приходилось мириться с теснотой, жаться друг к другу, чтобы не растерять тепло и не замерзнуть насмерть в непогоду.