Состояние - Питер - Ринат Валиуллин

– Я бы хотел побывать на восточном. Надоело все, может, на море махнем?

– Что там делать зимой?

– Вот именно, что ничего.

– С тобой разве можно куда-нибудь поехать? Ты все время куда-то ускользаешь, вот и сейчас уходишь от темы.

– Ну что за бред.

– Совсем не бред. Мне кажется, я тебе надоела. И это бросается в глаза.

– Не начинай. Хватит опять говорить эту ерунду, – начал я стягивать с нее платье.

– Я все время говорю ерунду. – Она не сопротивлялась. Я зажал ее губы своими, и, в конце концов, рот ее поддался уговорам и раскрылся.

Кровать поскрипывала всякий раз, когда мы поворачивались, чтобы крепче обнять друг друга. Я чувствовал, как ее пальцы впивались в мою голую спину. Не придавая значения тому, чего же в них было больше, ненависти или любви. Последнее ушло далеко, нас связывало уже что-то другое, нечто большее, чем просто любовь. Подобно этой скрипучей койке, в которой мы укрываемся одной кожей, переживаем одной на двоих слюной, склеенные чудовищной необходимостью.

– Я не могу с тобой так больше, – вновь начала Фортуна.

– Ты знаешь, я тоже.

– Давай поменяем позу.

Утро разбило все окна. Птицы гнездятся в ушах. Жирное солнце можно мазать на хлеб вместо сливочного масла. Весна терлась о стекло капелью.

– Я тебя люблю, – прокралось мне в правое ухо.

– Что ты такое говоришь? Тебе что помолчать не о чем?

Чувство вины, видимо, мы оба его испытывали тем утром, оно как теннисный мячик, прыгает от одного к другому. Сначала внушаешь его человеку, когда тот ошибся, потом испытываешь, за то, что внушал слишком грубо.

– Я тоже тебя люблю, – поцеловал я жену сонными губами.

– Хочешь, сделаю тебе оладьи из кабачков.

– Может лучше массаж?

– Давай вечером. – Она ловко оставила постель и ушла в ванную. Услышав звуки душа, я откинул одеяло ладонью и стал размешивать ингредиенты своего лица. Наконец сон был сброшен, но вставать не хотелось. Вскоре вернулась жена в длинной белой рубашке и с мокрыми волосами. Она забралась на меня верхом, нагнулась и попыталась поцеловать в губы.

– Неужели ты будешь есть этот суп?

– Я люблю твою щетину, – прикоснулась Фортуна к моей щеке. От нее пахло свежими цитрусами. – Любовь проверяется утренними поцелуями.

– А что проверяется вечерними?

– Вечерними она усугубляется.

– Может, еще поваляемся?

– Нет. Не могу. У меня сегодня семинар, потом заседание кафедры в университете.

– Какая тема заседания?

– «Что вы думаете о сексе?»

– И что вы думаете о сексе?

– Я думаю: с этим надо кончать.

– Пожалуй, вы правы, кончать без него – удел одиноких.

– Вчера ко мне на работу заезжала Тереза. Она наконец рассталась со своим, ну и как всякой одинокой женщине спится ей паршиво. Я попыталась отогнать ее дурные мысли, но где там. Она же не слышит. Рыдает. Сегодня хочу заскочить к ней, так что задержусь.

– Думаешь, это окончательно? Они же сходятся по первому зову инстинктов.

– Не знаю. Она была без кольца, без сережек. Хотя я тоже так делаю. Даже удаляю номер из телефона, после ссор с тобой.

– Помогает?

– Как ни странно, очень.

– В подарках, видимо, собраны все обиды.

– Подарками они гасятся.

– Ты на что намекаешь?

– Давно их не было. Женщина без подарков вянет.

– Я знаю, что шопинг – лучшее средство от депрессий, но у тебя же все нормально вроде.

– Для профилактики.

– Хорошо, я выберу день. Так ты надолго?

– Как пойдет.

– Нет ничего печальней одиноких женщин.

– Думаешь, мужчины легче переживают одиночество?

– У них хватает ума понять, что если ты одинок, то ты не один – таких много.

– Что бы ты понимал в женском одиночестве. У женщин все иначе, когда им некому высказаться, плач их прячется внутри, скулит, как щенок. Видно, что он потерялся, теплый, преданный, напуган, тыкаясь в углы, он ищет ласки.

– Все ищут ласки, не только одинокие. Купи ей шоколадку. Это помогает.

– Шоколад у нее есть, она завела его сразу, после мужа, собачки и ребенка. Только сладкого в ее жизни от этого не прибавилось.

– Ох уж эти женщины! Вместо того чтобы быть сладкими самим, они почему-то ищут эту сладость на стороне. Они сами себя ни черта не знают и не понимают. Вот что ты про себя и про них знаешь?

– Знаю, что они любят.

– Кого любят?

– Да не кого, а что.

– Вот именно что все эти чувства к предметам любви в один прекрасный момент становятся беспредметными. Они не могут понять, что их счастье не может зависеть от других.

– Значит, мы не можем понять своего счастья?

– Да, выходит, не можете, если вам кажется, что счастье может зависеть от других, то вам показалось, это не счастье.

– Не счастье или несчастье? Я имею в виду слитно или раздельно? – проснулся в ней филологический инстинкт.

– Да какая разница! Кому-то надо раздельно, чтобы быть счастливым, кому-то вместе, чтобы несчастным.

– Какая жестокая у тебя формула любви.

– Дикая.

– Надеюсь, ты до вечера не одичаешь. Я пошла, – выскочило из кровати ее стройное тело и скрылось за дверью.

Я смотрю на котлету. Она лежит голая, загорает под солнцем кухни.

– Это говядина? – спросил я Фортуну, пережевывая второй кусок мяса.

– Да, ты хотел свинину? – переживала по-своему Фортуна.

– Нет, я просто представил, как корова заходит ко мне в голову, в темноту, в рот, как в незнакомый сарай. Она боится этих оральных лабиринтов, идет на ощупь, а кругом только мясорубки челюстей, готовые в любой момент оттяпать ее плоть. В страхе одна ее нога проваливается между зубов, корова тянет ее изо всех сил и отрывает, уже без нее дальше движется медленно по пищеводу, как по пещере, ищет выход. Того гляди замычит.

– Может, тебе действительно надо стихи писать или сказки? Я смотрю, ты сегодня совсем без аппетита? Завари тогда кофе. У тебя хорошо получается.

Я любил варить кофе, его терпкий и ароматный запах успокаивает и настраивает мысли, как камертон. Кофе создает вокруг тебя маленький уютный Париж, по которому ты можешь бродить с сигаретой, с девушкой, с женой и, глядя в небо, штопать душевные раны Эйфелевой иголкой.