Женщина из шелкового мира - Анна Берсенева

Она смотрела в его глаза и задыхалась от растерянности. И от растерянности же вдруг спросила:

— А почему твой папа рано умер?

Альгердас не удивился ее вопросу.

— Погиб, — ответил он. — Неожиданно.

— Но разве этого вообще можно ожидать?

— Ну, бывают же профессии, от которых всего можно ожидать. Моряк-подводник, что ли. А он был просто художник-оформитель. Афиши рисовал в Кинотеатре повторного фильма. У Никитских Ворот. Шел вечером домой, а во дворе была драка.

— Но зачем же он в нее ввязался! — воскликнула Мадина.

В том, как Альгердас это рассказывал, не было ничего особенного — никакого сильного выражения чувств. Но было что-то сильнее силы, и это ее взволновало.

— Да это, в общем, и не драка была. Девчонку за гаражи тащили, за те, которые справа от подъезда, может, ты обратила внимание, они и сейчас там стоят. Мужиков трое было, и один ей рот зажал, чтобы не кричала: тогда ведь люди на крик еще реагировали, из дома могли выбежать. Так что кричать она не могла. Отец, наверное, сам догадался, что происходит. Вот и ввязался.

— И… что? — чуть слышно спросила Мадина.

— Ножом в живот ударили. Почти сразу умер.

— Он, наверное, смелый человек был… — медленно проговорила она.

— Не знаю. Мама говорит, никакой особенной смелости она в нем не замечала. Я, знаешь, тоже думаю, тут дело не в смелости.

— А в чем?

— Ну, в том… В том, что ты вообще есть. Что ты сделаешь сразу, не думая. Если начнешь думать, рассуждать, то тогда уже важно, смелый ты или нет. А если сразу — это не имеет значения. То есть что-то другое имеет значение.

Он замолчал.

— Я тебя люблю, Алька, — сказала Мадина, глядя в его глаза, похожие на летящий вдоль неба снег.

В Бегичеве всегда было тихо, а теперь, зимой, эта тишина стала просто всеобъемлющей. Поселок утопал в снегах так глубоко и полно, будто находился не в трех часах езды от Москвы, а где-нибудь в бескрайних просторах Сибири.

И сад за окном казался под этим снегом бескрайним, как волнистая равнина с редкими холмами. Холмами стали розовые кусты, укрытые на зиму еловым лапником и теперь занесенные снегом, и смородиновые кусты, и крыжовник, и клубничные грядки, и лейка с ведром, забытые осенью возле теплицы. Все это было освещено праздничным зимним солнцем, снег блестел и переливался в его играющих лучах. Мадина с детства знала, что про этот вот зимний солнечный свет так и говорят — «солнце играет». Удивительно, что Альгердас до сих пор спал! Никогда он не вставал так поздно, как сегодня в Бегичеве.

— Алик хороший. — Мама накрыла льняным полотенцем доску с выложенными на нее только что слепленными пирожками. — Пусть пирожки подойдут. Он очень хороший, и это сразу понятно. Хотя в общем он не кажется мне понятным.

Папа с утра побежал за какими-то особенными хлопушками, которые только вчера привезли в магазин, а Мадина с мамой пекли пирожки к праздничному столу. Вторая порция пирожков была в духовке, первая, уже испеченная и уложенная в миску, благоухала на весь дом, а третья ждала своей очереди под полотенцем.

— Мне он тоже не кажется понятным, — сказала Мадина. — Но это ведь хорошо.

— Не знаю, Мадиночка. Может быть, и хорошо, но как-то… тревожно. К тому же он такой молодой! Сколько ему лет?

— Двадцать четыре.

— Выглядит еще моложе. Совсем мальчиком. У меня некоторые одиннадцатиклассники постарше выглядят. Ну, это неважно, конечно. Главное, чтобы был хороший человек.

Только мама с папой умели говорить абсолютные банальности так, что они казались не банальностями, а единственной правдой. И так превращать простые действия в праздничные тоже умели только они.

Именно это сейчас и происходило в доме. Подготовка к Новому году всегда была у Веневцовых праздником и даже священнодейством. Конечно, все это было Мадине знакомо — и пирожки с пятью разными начинками, и кружевные гирлянды из фольги, которые папа изготавливал собственноручно, и крюшон, который мама делала из замороженных летом ягод — клубники, малины, брусники, черники, голубики, смородины… Все это было ей знакомо, но все приобретало теперь особенный смысл оттого, что происходило в присутствии Альгердаса.

Они приехали в Бегичево тридцатого декабря и застали предновогодние хлопоты в самом разгаре. К тому же вперемежку с хлопотами по приему гостя, что было для родителей священнодейством не меньшим, если не большим, чем любой другой праздник. Видимо, вся эта суета вокруг него и утомила Альгердаса так, что теперь он спал и спал, несмотря на яркое солнце за окном.

Стоило Мадине о нем подумать, как Альгердас появился на пороге кухни. Вид у него был сонный и удивленный.

— Это что, двенадцать уже? — спросил он. — Или часы неправильно идут?

— Часы правильно идут, — улыбнулась Мадина. — И солнце тоже.

— Ничего себе! Доброе утро, Ольга Тимофеевна, — спохватился он. — Надо было меня разбудить.

— Зачем? — Мадина подошла к нему и поцеловала в щеку, в сонную полоску от подушки. — Здесь никуда не надо торопиться, разве ты еще не понял?

— Понял, — улыбнулся он.

— Умывайся, Алик, как раз пирожки горячие, — сказала мама. — И хорошо, что ты подольше поспал. Раньше они и не испеклись бы.

Мадина вышла вслед за Альгердасом в коридор и шепнула ему на ухо:

— Умывайся, завтракай, и пойдем гулять. А то ты от всего этого уже оторопел, наверное.

— И ничего не оторопел, — возразил Альгердас. — Хотя непривычно, конечно. Но погулять и правда не помешало бы. Хочется это ваше зачарованное царство разглядеть, — добавил он, кивнув на снежный сад за окном.

Зачарованным царством казался не только сад, но и весь поселок. Мороз был легкий, безветренный, и гулять можно было долго, с удовольствием. Все, что весной или дождливой осенью показалось бы в Бегичеве унылым, тусклым и глубоко провинциальным, теперь выглядело таким же праздничным, как елка в доме Веневцовых.

Ветки берез над железной дорогой застыли в инее. Они даже не вздрагивали, когда под ними мчался из Москвы в Петербург скорый поезд.

Стоя у шлагбаума на переезде, Альгердас проводил поезд взглядом.

— Как-то не по себе становится, — сказал он.

— Почему? — не поняла Мадина.

Солнце уже клонилось к закату, и иней на березах стал розовым. В этом румянящемся инее, во всем заснеженном просторе, пронизанном блестящими рельсами, не было ничего такого, от чего могло бы стать не по себе.

— Как представишь, что это может быть всей жизнью… Непонятно, да? — Альгердас покосился на Мадину. — Вот это все: станция эта, улица без машин, тропинки вместо тротуаров… Все-таки я дитя мегаполиса, — добавил он, словно извиняясь. — Для меня здесь слишком много природы. Хорошо, что ты в Москву решила переехать.