Весь апрель никому не верь - Ариадна Борисова

– Давайте я понесу.

Она с облегчением скинула на руки Матюше довольно увесистый рулон пропитанного краской холста.

– Еле привезла на автобусе. Не очень тяжелая штука, но неудобная.

Забросив «бревно» на плечо, Матюша придушил волнение восторга и бодро, как на субботнике, зашагал вверх. Неужели это правда, и рядом идет такая потрясающая девушка? Это правда! – и пульс отбивает сто ударов в минуту, и в голове стоит малиновый звон. Ступень за ступенью, барабаны и медь – дуп-п, динь-дон, дуп-п, динь… Надо о чем-то говорить, иначе Марина посчитает помощника букой. Тщетно перебрав набор дежурных фраз, он вспомнил о ржавом замке и сбегал домой за солидолом. Ключ с изумленным всхлипом провернулся в два счета. Матюша рискнул:

– А можно картину посмотреть?

Она с сомнением оглядела его, словно решая, годится ли сосед на королевский прием. Глаза ее в тени отдавали синевой – оказалось, меняют цвет. Неопределенно дернула плечом. Матюша расценил невнятный жест как согласие.

В прихожей и коридоре вещи теснились у Кикиморовны, будто на аукционе. Пройдя в гостиную, Марина расстелила длинный холст на полу дорожкой, и Матюша отступил… Картина его ошеломила. Это и была дорожка. Грязная, склизкая, оплывшая в дожде тропа. От начала до конца по ней плелись ноги – гигантская сороконожка, с трудом передвигающая многочисленные конечности.

– Называется «Похороны», – сказала Марина, а он и так понял.

…Люди недавно вышли из машин и устремились к могиле. Атмосфера обреченности и досады на непогоду были переданы отчетливо. Полы темных одежд забрызгала глина, обувь вязла и утопала в бурой жиже. Обрубленная недосказанность верхней части картины только подчеркивала выразительность сюжета и подстегивала воображение. Пространство между двумя первыми и вторыми парами мужских ног равнялось невидимому гробу. Должно быть, вода просочилась сквозь щели внутрь и капала на тело, которое ничто уже не раздражало. В туманном промежутке угадывались смазанные потеками памятники. Ботинки задних носильщиков, выдираясь из грязи, забрасывали мокрыми ошметками бредущие за ними ноги. Полнокровные и живые, они покорно шагали за смертью. Толстые и тонкие, молодые и увитые варикозными венами старости, голые, в чулках и брюках, в ботинках и туфлях, идущие мелко и широко, они рассказывали не только о поле и возрасте, но и характерах своих хозяев.

Процессию завершал человек в чем-то вроде залепленных грязью кроссовок. Колени его раскорячились, лодыжки цеплялись одна за другую. Джинсы жирно блестели глиной, он явно не раз падал и безуспешно пытался замкнуть скорбное шествие с предельным для него достоинством. Вполоборота к нему стояла девочка лет четырех в клеенчатом дождевике зеленого цвета, сразу бросающемся в глаза во всей этой безысходности. Жизнеутверждающая фигурка клонилась к отставшему, протягивая ему ладошку, и выступала из ряда полностью, но лицо ребенка пряталось под тенью капюшона. Вторая девочка, подросток в коротковатом плаще и провисающим из-под него подолом юбки, тащила младшую за руку вперед. Худые стебельчатые ноги оскальзывались в неуклюжих ботах.

Горестное шествие под плачущим небом напомнило застывший в вечности детский вопрос Элькиной прабабушки: «Где мама?», и вопрос Матюши непрошенно вылетел прежде, чем он остерегся бы его задать:

– Зачем вы написали такую картину?

– Это все, что я помню о маме.

– Ваша сестра? – он указал на ноги девочки-подростка.

– Да, Дора.

– Редкое имя.

– Мама назвала ее так в честь своего отца. Она его очень любила. – Марина вздохнула. – Дедушку все любили.

Постояли молча. Матюша осмелился было сказать что-нибудь сдержанно-хвалебное, оценив, после некоторой оторопи, ее художественные способности, но она опередила:

– Не думайте, что все картины у меня пасмурные. Хотите, покажу остальные?

Хотел ли он! О, Матюша много чего хотел. Марина провела в комнату, над которой в квартире выше располагалась его «детская». Бумажные листы – акварельные пейзажи, карандашные зарисовки городских ландшафтов – висели на веревке, зацепленные прищепками, по всей длине настенного ковра. Внизу к стенам были прислонены натянутые на подрамники холсты. Кроме письменного стола, заставленного банками с кистями и прочим художественным инвентарем, табурета и складного мольберта, в комнате ничего не было. Девушки вынесли отсюда мебель. Полы покрывал слой старых газет. Матюша понял, что это мастерская.

В отличие от первой, мрачной и масштабной картины, другие действительно оказались светлыми. В портретах, натюрмортах, эскизах лучилось, мелькало пятнами солнце. Внимание Матюши привлекла учебная работа на картоне. Обнаженная натура. Юная женщина полулежала на софе, облокотившись на валик; опущенное лицо прикрывала масса волос, набросанных мазками наподобие взбитых перьев птицы овсянки. В тенях тела художнику удалось передать яблочные переливы кожи. Автопортрет?..

– Меня уговорили позировать, – легко сказала Марина. – Этот вариант понравился больше всех, и я выпросила этюд у автора.

Она чуть наклонилась над Матюшей, сидящим перед этюдом на корточках. По щеке прокатился теплый воздух ее дыхания, и на мгновение живот облило жаром – подняло головку пресмыкающееся, весьма далекое от изобразительного искусства. Еще чего… Силой воли Матюша подавил заинтересованность брутального братца, и теснота в ширинке исчезла.

– Автор очень талантлив.

– Да, – согласилась она. – Вячеслав Николаевич собирается отправить этого студийца в Италию на учебу по магистерской программе. Друг нашего учителя ведет курс живописи во флорентийской академии, и в Германии есть друзья-художники в преподавательском составе. Владимирский – художник с большим именем. На западе его полотна очень ценятся за «русскость» и верность старым канонам.

– Я видел выставку Владимирского.

– Ну и как она вам?

– Малость смахивает на картины Михаила Нестерова, особенно где религиозные мотивы.

Она удивилась:

– Вы точно подметили, Нестеров – кумир Вячеслава Николаевича.

Матюша встал, отведя взгляд. Теперь он знал, какая Марина без одежды, – завидуй, «Плейбой».

– Вас учитель тоже откомандирует за границу?

– На будущий год, если все будет нормально, в Германию. Я самоучка, мне сначала хорошую школу надо пройти.

– Вы арендовали квартиру у Киким… у хозяйки на год?

– Нет, до сентября. К осени, может, удастся подыскать удобное жилье в городе. Мне нужна мастерская, а в центре ничего приемлемого не нашлось, и суммы астрономические. Пришлось снять здесь. Дороговато и далеко, зато квартира, не комната, никого не нервируют запахи красок и скипидара. Хозяйка немного уступила – спешила к дочери, какие-то у нее проблемы. Странная она, эта Кира Акимовна. Шрам будто индейская боевая метка…

Через час они непринужденно беседовали в кафе «Мороженое» за чашками капучино. Марина переоделась. Вязаное платье льнуло к телу, подчеркивая его плавные излучины. Короткое черное платье. Привереде Пушкину и не снилось, что столь совершенные ножки откроются в мире для всеобщего обозрения. Может, в нынешнем обилии обнаженных ног поэт нашел бы не только «три пары стройных», а может, посчитал бы это излишество безвкусным.