В тяжкую пору - Николай Попель

В дивизионном отделе политической пропаганды застал только секретаря. Все работники разъехались по полкам. Вилков находился в полку майора Голойды. Узнали дорогу, двинулись туда.

Кому доводилось без фар пробираться ночью по лесу, тот поймет настроение Миши, ругавшегося в моем присутствии из деликатности по-татарски. Я не выдержал непонятного бор-мотанья:

— Давай по-русски.

— Не получится.

— Переводи.

— Зачем?

— Тебе для практики, мне для расширения кругозора.

Миша замолчал.

С грехом пополам добрались до КП Голойды. Вилкова там не было. Он уже уехал в другой полк. Я решил остаться у Голойды.

— Личный состав отдыхает, — доложил заместитель Голойды батальонный комиссар Крупников.

Мы зашли в палатку. На КП Голойды не было ни щелей, ни землянок. Крупников показал мне стопку исписанных разными почерками листков — принятые по радио последние известия. С 23 июня в полку наладили запись московских передач. Крупников поручил это нескольким наиболее грамотным, расторопным красноармейцам. Записанные довольно точно на слух сообщения размножались под копирку, а потом зачитывались в ротах и экипажах.

Пока я просматривал листки, Крупников уснул, положив на стол локти. Я задул воткнутый в бутылку огарок свечи и вышел наружу. В том, что Миша тоже спит, можно было не сомневаться. Но я все-таки проверил. Свернувшись на переднем сиденье, набросив на себя шинель — не поймешь, где голова, где ноги, — Миша спал с храпом, не уступавшим автомобильному мотору.

За день я смертельно устал. Но испытывал такое возбуждение, которое не позволит сразу уснуть. Вытащил из машины плащ и пошел по просеке, вдоль которой расположились роты.

Люди, как видно, спали. Изредка меня окликали часовые. Пропуска я не знал. Называл фамилию — и пропускали. Только один красноармеец потребовал документы, чиркнул спичкой, прочитал удостоверение и по-свойски заметил:

— Зря, товарищ бригадный комиссар, один ходите. Мало ли что…

Когда глаза привыкли к темноте, а уши к тишине, я убедился: полк вовсе не спит. В щелях между гусеницами танков мелькал свет: там при ручном фонарике писались письма. Дотошные механики-водители на ощупь ковырялись в моторах. Медленно поворачивались башни, опускались и поднимались стволы пушек: командиры машин и заряжающие тоже не знали покоя. На танки крепились бревна и фашины.

Все делалось тихо, по возможности бесшумно. Люди разговаривали вполголоса, чтобы не нарушать особую атмосферу предбоевого ожидания. До меня доносились обрывки фраз:

— Тут такое дело — либо ты германа первым, либо герман тебя…

— У него на твою «бету» пять танков да десять пушек…

— Интересно, братцы, сколько в нашей роте завтра к ужину на довольствии останется…

И умолкли. Я шел дальше.

— Полгода прожили — невмоготу больше. Что ни вечер, скандал: где был, с кем гулял…

— Поезд тронулся. Она скок на подножку, поцеловала и обратно на перрон. Первый раз поцеловала. Теперь, может, и последний…

— Ты бы лучше стихи про рощи почитал…

— Стихи? Это можно:

Так я дошел до оврага и по доносившемуся запаху понял: там стоит кухня. Почувствовал, что зверски, безудержно хочу есть. Во рту ничего не было с самого утра.

Около кухни на брезенте сидело человек пять. Голос рассказчика и рассказ его мне показались знакомыми; Но фамилию я не мог припомнить.

Меня заметили. Говоривший громко крикнул:

— Кто идет?

Я назвался.

— Здравствуйте, товарищ бригадный комиссар. Пока суть да дело, с кухонным нарядом лясы точу.

Теперь я узнал сержанта Степана Бородулина. В Финляндии он сумел то, что никому почти не удавалось, — захватил в плен офицера. Повара наградили орденом, назначили командиром орудия, сделали участником всех слетов и совещаний. Бородулин оказался неплохим оратором. Его посылали выступать в батальонах, полках. Однако ему вскоре надоело «сладкое бремя славы». Он явился к Вилкову и попросил опять назначить на кухню: «Это — мое дело, а командир орудия из меня, как простите, из пальца — панорама. Опытом делиться больше не желаю. Я не граммофонная пластинка. Поймал одного финна, а рассказываю сто раз».

Так орденоносец Бородулин вернулся в свое первоначальное состояние — снова стал кашеваром. Но сейчас, накануне боя, в нем проснулся разведчик.

— Может, задание есть, товарищ комиссар?

— Задания нет. Одна просьба, и та личная. Дайте чего-нибудь поесть.

Бородулин вручил мне дымящийся котелок с торчащей ложкой и кусок черного хлеба, покрытого ломтем сала.

— Приказания какие будут? А то я тут молодежи случай один поучительный привожу.

— Ну и приводите.

Я присел с краю на брезент и занялся кашей. Случай был все тот же. Я ловил знакомые фразы.

— Лида, провожая, говорит: не можешь быть, как Чапаев, будь, как Петька… Я обед командирам ношу и что ни день, одно слышу — «языка», «языка» надо… Прошусь в разведку раз, прошусь другой — не слушают. Личную жизнь, говорю, погубите. Лида меня без ордена до себя не допустит. Наконец, разрешили. План у меня верный был. Должен же кто-нибудь из дота ночью выйти, давление сбросить…

Мне не раз приходилось слышать и про тщеславную Лиду, которая согласна была жить только с орденоносцем, и про «давление», и про то, что в доте — о чем не подозревал красноармеец — «теплый сортир имелся», из-за чего Бородулин двое суток в снегу «ждал мгновения». Но я слушал внимательно, слушал и думал: сегодня Бородулин не считал свою повесть «граммофонной записью». А ведь вряд ли кто-нибудь инструктировал его.

Пока я расправлялся с кашей, а потом сам беседовал с красноармейцами, почти рассвело. В сплошной стене леса проступили деревья. С минуты на минуту яснее, четче. В овраге потянуло свежестью.

Я простился с Бородулиным, с нарядом по кухне и пошел к штабу полка.

У танков и автомашин сновали бойцы. Один батальон выдвигался из чащи на дорогу. С башен падали служившие маскировкой ветки. Обычная картина: дирижируя руками, спиной вперед идет командир, за ним осторожно движется танк. Голоса старшин перекрывают рев моторов, старшины зовут на завтрак. Лес живет шумной боевой жизнью, прогнавшей ночной покой.

Захожу в палатку Крупникова. Никого нет. Надо хотя бы час поспать и мне. С этой мыслью ложусь на пустующую походную раскладушку.

А через полтора часа я опять на дивизионном командном пункте. Узнаю ночные новости. Мишанин силами мотострелкового полка опрокинул прикрытие противника на южном берегу Слоновки и захватил небольшой плацдарм на северном. В плен попался один бестолковый солдат из 16-й механизированной дивизии. Сведения дал крайне скудные. Убежден, что с Красной Армией почти покончено, но, слышал, солдаты говорят между собой о каких-то остатках русских танковых частей, которые скрываются в лесах и могут причинить неприятности…