Ходи осматриваясь - Вадим Григ

— Что ж, принимается. Спасибо.

Я обрадовался и засуетился, как мальчишка, торопливо распахнул дверцу, усадил ее, обежал машину и устроился за рулем.

— Только это будет далековато, — мило предупредила она, когда я повернул ключ зажигания.

— Хоть на край света, — глупо отозвался я.

— Так далеко не надо, — засмеялась она. — Всего лишь на Ленинградский проспект. Чуть-чуть за «Соколом».

— Вы домой? — спросил я и, спохватившись, что едва не выдал своей излишней осведомленности, добавил поспешно: — Или куда?

— Домой, — кивнула она. — Но вам не кажется, что пора бы и представиться?

— Ox, — повинился я, — простите.

Я назвал себя и коротко поведал, кто я и чем занимаюсь. Она слегка наклонила голову и наискось стрельнула любопытствующим взглядом.

— Интересно. До сих пор среди близких мне знакомых журналистов не числилось.

— Рад хоть бы в чем-то быть первым, — неуклюже пошутил я и тотчас же постарался затушить невольную двусмысленность: — И очень был бы рад считаться впредь вашим близким знакомым.

— И жить торопится, — улыбаясь, напевно проговорила она, — и чувствовать спешит…

— Точно, — засмеялся я. — Это про меня.

Мы достигли Большого Каменного моста и застряли в пробке. Сгустились сумерки. Я только сейчас заметил, что кругом горят фонари, и спешно включил габаритки. Она что-то сказала — про ранние августовские вечера, про лето, которое, к сожалению, кончается. Но я почти не слушал ее. Я прислушивался к чему-то в себе и пытался разобраться в том странно приподнятом расположении духа, в котором пребывал. Потом до меня дошло, что мы оба молчим. Я кашлянул и виновато сказал:

— Извините, задумался.

— Ничего, — душевно улыбнулась она. — Вы, наверно, очень переживаете, да? Из-за своего друга?

— Да, — пробормотал я и смутился: стыдно было признаться, но о Борисе я сейчас совершенно не думал.

— Расскажите мне о нем, — попросила она.

— Не теперь, — возразил я. — Как-нибудь в другой обстановке. — И тут же, будто подвигнутый внезапной идеей, набрался духу и выплеснул то, что давно уже подспудно торкалось в мыслях: — А в самом деле, почему бы нам не посидеть в другой, более уютной обстановке. И познакомиться поближе.

— Что это значит? — От меня не укрылись настороженные интонации в ее приглушенном вопросе.

Я пояснил, придав голосу ненавязчивую прозаичность и деловитость:

— Мы недалеко от Дома журналистов. Что, если я приглашу вас поужинать со мной? Хотя, извините, вас, очевидно, ждут…

Мне показалось, что она заколебалась. Потом нарушила недолгое молчание и ответила обнадеживающе неопределенно:

— Нет, сейчас не ждут.

— Вот и хорошо, — сказал я, проскакивая под желтый сигнал светофора. И прибавил, используя ее же выражение: — Значит, принимается? — Уловил тихий смешок, сам удовлетворенно хохотнул и зарулил на Воздвиженку.

Мы приостановились в коридорчике перед входом в ресторан. Я заглянул в узкий проем и поморщился: было не по времени многолюдно — обычно в будни зал заполнялся после восьми. Седовласый метрдотель в черном смокинге, заприметив меня, степенно двинулся к нам. Я не принадлежал к числу избранных клиентов, но некогда довольно часто сюда наведывался и, очевидно, примелькался лицом. Он поздоровался со мной как с добрым знакомым, поинтересовался самочувствием, вежливо поклонился Наталье и, сделав огорченную мину, посетовал:

— К сожалению, отдельных столиков нет. Могу лишь подсадить.

Я неохотно кивнул. Он провел нас к противоположной стене — к столику, за которым уже вовсю трапезничали двое мужчин. Один был высок и худощав, с легкой проседью на висках, другой — пониже и шире в плечах, с приметной горбинкой на крупном носу. Они дружно нас поприветствовали и, зыркнув глазами в сторону моей спутницы, столь же дружно плотоядно осклабились.

Отодвинув тяжеловатое креслице, я помог ей сесть. Официантка принесла меню. Я передал его Наталье, но она лишь бегло скользнула взглядом и возвратила мне со словами:

— Выбирайте сами. Я ограничусь каким-нибудь салатом.

— Возьмите «Столичный», — встрял горбоносый. — У них это здорово получается.

Мне понравилось, как она вчуже улыбнулась и односложно проронила:

— Спасибо.

На мое признание, что я страшно проголодался и способен проглотить целого барана, она с приятной смешинкой отозвалась: «Бедняжка». И это мне тоже понравилось. Мне все в ней нравилось. Было что-то притягательное и в том, как она сидела — прямая, но не колом, поражая женственной статью спины; и в том, как держала грудь — именно держала, непринужденно красиво откинув плечи; и в том, как мягко повела высокой гладкой шеей и ненавязчиво — одним броском глаз — оглядела зал. Я предложил ей закурить и загляделся на грациозные движения длинных красивых пальцев, изящно выудивших сигарету из протянутой пачки. Отметил, что на правой руке нет кольца, перевел взгляд на левую и, обнаружив его там, почему-то сдуру обрадовался.

Я был не единственный, кого будоражили исходящие от нее флюиды. Наши застольные сотоварищи, нарочито не глядя, лишь время от времени исподтишка посверкивая уголками глаз, говорили слишком громко — будто не между собой, а больше для нее.

— Петушиный синдром, — сказал я вполголоса. И, наклонившись к ней и вдыхая сногсшибательный аромат каких-то потрясающих духов, полушепотом поведал, как наблюдал на даче этот самый синдром, когда хохлящийся на солнце кочет, завидя выбравшихся из сарая клушек, вдруг встрепенется, напыжится и начинает чинно выписывать в сторонке странные круги, смешно скося шею и что-то квохча себе под нос — или, точнее, под клюв. Она тихо засмеялась и сказала:

— А вы злой.

— Нет, — шутливо запротестовал я, — просто очень голодный. И немножко ревнивый.

Она пристально посмотрела на меня, но ничего не сказала.

Официантка принесла заказ и ловко разместила на нашей стороне стола небольшой графинчик с коньяком, пару бутылок воды, салаты — овощной и «Столичный», — а чуть погодя и мое любимое филе по-суворовски. Я плеснул ей коньяку, налил в свой бокал сладкой водицы. Еще раз извинился и стал объяснять:

— Не в том даже дело, что за рулем. Но сейчас — при моем состоянии — весьма рискованно. Представляете, целый день в бегах — до предела измотан.

Она понимающе кивнула.

— Это в связи с вашим пропавшим другом?

— Да, — подтвердил я.

— Ладно, — потребовала она, — ешьте. Потом расскажете. Вы обещали.

Потом мы пили кофе. Наши сотрапезники ушли, шумно попрощавшись и напоследок еще раз, уже не таясь, похотливо прощупав глазами Наталью. Народу заметно прибавилось, но к нам почему-то никого не подсаживали. На меня точно накатил безудержный исповедальный позыв. Я говорил, говорил, говорил. О себе. О Борисе. О его семье и нашей дружбе. И в общих чертах — о его неожиданном исчезновении. Где разумный предел допустимого откровения, когда тебя с участливым вниманием слушает обворожительная женщина и будоражат немыслимые благоухания? Еще немного, и я бы перешагнул этот предел, но что-то меня удержало. Быть может, от многократного повторения в голове уже прочно закрепился определенный стереотип изложения этой истории — без Тамары и убийства, и я, того не сознавая, просто его механически воспроизвел. Наконец я истощил свой раж и перевел дух. Оглянулся, подозвал официантку и заказал нам еще по чашечке кофе.