Цепные псы церкви - Ричард Ли

Легко увидеть, как функционировал психологический механизм, задействовавшийся в этом процессе. В Испании, как и везде, люди прибегали к услугам инквизиционной машины для того, чтобы свести старые счеты, отомстить соседям или родственникам, устранить конкурентов в бизнесе или коммерции. Всякий мог донести на всякого, не заботясь о доказательствах, а бремя судебных разбирательств ложилось на плечи обвиненного. Люди начинали все больше бояться своих соседей, коллег по профессии или конкурентов, любого, с кем у них могла быть вражда или размолвка, любого, с кем они могли не сходиться во взглядах или мнениях. Чтобы опередить обвинение со стороны других, люди нередко делали ложный донос на самих себя. Подчас целые группы могли сообща доносить на себя, заразившись атмосферой паранойи и страха перед всевластием инквизиции.

Во второй половине пятнадцатого столетия, когда эдикт инквизиции был впервые зачитан на Майорке, на себя донесли 337 человек. В Толедо в I486 году таким же образом поступили 2400 человек. Но люди по-прежнему жили в страхе перед своими деловыми партнерами и конкурентами, соседями и даже собственными домочадцами. Доносы по мелочным поводам были скорее правилом, чем исключением. Так сообщают, что в Кастилии в течение 1480-х годов свыше полутора тысяч жертв были сожжены на костре в результате ложных свидетельств, которые зачастую даже не могли указать источник обвинения против них. Свидетели инквизиционных расследований оставались анонимными, а их свидетельства редактировались во всем, что могло выдать их личность. Тем самым инквизиция получала энергию и поддержку от тех самых людей, которых она преследовала. Свою власть она черпала в наглой эксплуатации самых слабых и низменных сторон человеческой натуры.

В теории каждый случай полагалось рассматривать конклаву теологов – из инквизиторов-визитеров и по крайней мере одного местного квалификатора (эксперта-юриста). Только если доказательства признавались достаточно убедительными, обвиняемого полагалось арестовать. На практике же многих арестовывали до рассмотрения их дел. Тюрьмы инквизиции были переполнены узниками, значительная часть из которых находилась в неведении относительно выдвинутых против них обвинений. Они могли годами томиться в заключении, так и не зная, в каком преступлении они якобы виновны. Тем временем их и их семьи лишали всего имущества, ибо арест неизменно сопровождался незамедлительной конфискацией всего, что принадлежало обвиняемому, – начиная от его дома и заканчивая его горшками и штанами. И пока он находился в тюрьме без предъявления какого-либо обвинения, его имущество распродавали в уплату за содержание его в заключении. В редких случаях его могли в конечном итоге выпустить на волю, но при этом он обнаруживал, что стал банкротом или нищим. Известны также случаи, когда в результате конфискации имущества умирали от голода дети богатых заключенных. Только в 1561 году правила были слегка изменены и стали дозволять использование по крайней мере части средств, вырученных от продажи конфискованного имущества, для поддержания иждивенцев.

Каждый трибунал двадцати одного регионального управления инквизиции располагал своей собственной тюрьмой, размещенной в его официальном «дворце». Узники обычно содержались в одиночном заключении в цепях и были лишены какого бы то ни было контакта с внешним миром. Если их освобождали, с них требовали клятву о неразглашении того, что они видели или испытали в камерах. Неудивительно, что многие жертвы сходили с ума в заточении, умирали или, если могли, кончали жизнь самоубийством. И однако, как это ни парадоксально, тюрьмам инквизиции часто отдавали предпочтение перед тюрьмами светских властей. Известны случаи, когда обычные преступники добровольно сознавались в ереси, дабы их перевели из гражданской тюрьмы в инквизиционную тюрьму.

Во время судебных дознаний и допросов вместе с инквизиторами, представителем местного епископа, врачом и самим экзекутором, которым обычно был городской палач, всегда присутствовали нотариус и секретарь. Все дотошно фиксировалось – задаваемые вопросы, ответы обвиняемого и его реакции. Испанская инквизиция, как и ее средневековая предшественница, прибегала к высокой риторике и лицемерным формулам, дабы завуалировать и оправдать мерзостную реальность пытки. Инструкции инквизиции от 1561 года оговаривали, что пытка должна применяться в согласии «с совестью и волей уполномоченных судей, в соответствии с законом, здравым смыслом и чистой совестью. Инквизиторы должны заботиться о том, чтобы пытка в каждом случае была оправданной и сообразующейся с законом мерой». Испанской инквизицией, как и ее средневековой предшественницей, признание, вырванное в агонии пытки, само по себе не считалось действительным. Инквизиторы признавали, что, подвергнув человека мучительным страданиям, его можно принудить сказать все, что угодно. По этой причине обвиняемый был обязан подтвердить и скрепить подписью свое признание день спустя, с тем чтобы его можно было назвать самопроизвольным и добровольным, полученным без принуждения. Во времена испанской инквизиции, как и во времена ее средневековой предшественницы, жертву полагалось подвергать пытке только один раз. И, подобно своим предшественницам в других местах, испанская инквизиция обходила это ограничение, именуя окончание каждого эпизода пытки «прерыванием». Тем самым можно было и правда заявлять, что жертву пытали всего однажды, даже если этот «единичный» случай пытки состоял из множества эпизодов и прерываний, растянувшихся на длительный период времени. И, естественно, жертву лишали надежды на то, что окончание данного эпизода пытки означало конец ее мучениям.

Какие бы садистические наклонности при этом ни преследовались инквизиторами, необходимо подчеркнуть, что их главной целью было не столько вырвать признание у отдельной жертвы, сколько получить в свои руки свидетельства, с помощью которых можно было бы укрепить свою власть над народом в целом. От обвиняемого ожидали не только признания своих собственных преступлений, но также и сообщения сведений, пусть и самых незначительных, порочащих других людей. Едва ли удивительно, что человек в агонии пытки легко называл любое имя, которое приходило ему на ум, или то, которое хотели услышать от него его мучители.

В 1518 году Супрема, руководящий орган испанской инквизиции, постановила, что пытка не должна быть автоматической или рутинной процедурой. По крайней мере в теории, решение о ее применении должно было приниматься в каждом отдельном случае голосованием членов местного трибунала. На практике же это мало что меняло, коль скоро каждый местный трибунал мог автоматически голосовать за применение пытки в каждом разбираемом случае. Когда трибунал голосовал за применение пытки, обвиняемого приводили в зал для слушаний, где присутствовали инквизиторы и представители местного духовенства. Объявлялся результат голосования, и обвиняемому давалась еще одна возможность признать свою вину. Если он по-прежнему отказывался это сделать, зачитывалась полная формула приговаривания к пытке.

«В ней говорилось, что ввиду навлеченных на него подозрений и имеющихся против него свидетельств они приговаривают его к пытке такой продолжительности, которую сочтут нужной, дабы услышать от него правду… и заявляют, что если в результате пытки он умрет или получит увечье, вина за это будет возложена не на них, а на него за отказ говорить правду».