Японский парфюмер - Инна Бачинская

Я перевела дух, вскочила с кровати и помчалась в прихожую. Черт бы тебя подрал с твоим идиотским чувством юмора! Ну, погоди! Я взглянула мельком в зеркало и чертыхнулась еще раз. Не спрашивая кто, распахнула дверь и уперла руки в боки, готовая к бою. Я отметила, что не почувствовала ни волнения, ни радости, ни трепета, а только легкий привычный укол в сердце, когда увидела высокую, чуть сутуловатую фигуру друга сердечного Юрия Алексеевича Югжеева. В снегу, с жидкими кудрями по плечам и красным носом.

— Не прогонишь? — спросил Юрий Алексеевич тонким неприятным голосом. — Неужели спала? А я шел мимо, дай, думаю, зайду. Добрый вечер, Катюша!

Шел мимо? В два ночи? Я испытала мгновенный приступ раздражения от звука родного голоса, и закричала:

— Ты знаешь, который теперь час? — Мой голос мне тоже не понравился — какой-то визгливый и базарный.

— Юпитер, ты сердишься, — значит, ты не прав, — сказал Юрий, разглядывая меня. Я вспомнила, что стою босиком, в одной ночной сорочке, без макияжа, и посторонилась, давая ему пройти.

Гость меж тем снял длинный, до пят, плащ на меховой подкладке, размотал толстый белый вязаный шарф, аккуратно повесил то и другое на вешалку, заглянул в зеркало, расправил локоны и проследовал в гостиную. Я пошла следом, чувствуя себя по-дурацки. Он, как всегда, был хозяином положения, а я чувствовала себя на вторых ролях. Был бы на его месте любой нормальный человек, мы бы поскандалили. Тот же Ситников, например. В данный момент мне не хватало хорошой драки, но Юрий Алексеевич был не тем персонажем. Он никогда не опускался до разборок, и я проигрывала, едва начав. Каспар хихикнул.

— Заткнись! — прошипела я.

— А почему ты не трепещешь, ведь пришел мужчина твоей мечты? — Каспар проигнорировал просьбу заткнуться. — Неужели он больше тебя не волнует?

Хороший вопрос. Черт его знает, волнует или не волнует! Я прислушалась к своим ощущениям, скользнула взглядом по высокой фигуре бывшего любимого человека. Если честно, не совсем бывшего. Но за семь лет… да-да, бесконечных семь лет! — острота прекрасных отношений выветрилась, и я смогла дышать и существовать параллельно с Юрием Алексеевичем и не делать из этого трагедии. И думать о нем без трепета, не сходить с ума, когда он исчезал с моего горизонта, и не испытывать бурной радости, когда он вдруг выскакивал снова, как черт из табакерки. Моя подруга детства Галка считала, что он меня зазомбировал.

— Семь лет он дурит тебе голову! — кричала Галка. — Этот воображала, выпендрежник, нудный хлыст! Сколько можно!

— Может, хлыщ? — вяло отбивалась я.

— Какая, на фиг, разница!!

Где-то она была права насчет воображалы и выпендрежника. Он был высокомерен. Он презирал толпу. Он был выше. Своих мироощущений Юрий Алексеевич не скрывал и не менял, а потому был всегда недоволен. Он приходил и уходил из моей жизни, не здороваясь и не прощаясь. Просто исчезал на полгода, а потом появлялся снова, звонил, говорил: «Катюша, привет, как жизнь? Пересечемся?» — и приглашал в кино, театр или просто погулять. А я стеснялась спросить, где он пропадал. Он как-то сказал мне, что я не похожа на других. Сказал в своей обычной высокомерной и ленивой манере, своим обычным невыразительным голосом.

Я оторопела. Я была до того не избалована его комплиментами, что расценила эти слова чуть ли не как признание в любви. Почему «Юрий Алексеевич», спросите вы, а не Юрий, Юрик, Юрасик или еще как-нибудь? Да так как-то… само собой получилось. Уж очень он был солидным и взрослым, не в пример остальным…

— Ты не похожа на других, в тебе есть аристократизм духа, — сказал он однажды, и его слова прозвучали музыкой в моих ушах. Аристократизм духа! Такое не каждый день услышишь. Ну и как тут спросить: «Где ты был?» Аристократки духа не задают подобных вопросов. Я из кожи вон лезла, пытаясь соответствовать. Он мне нравился. Да что там нравился! Я влюбилась в него без памяти. При виде него у меня появлялась слабость в коленках, и я начинала заикаться…

— Как жизнь, Катюша? — спрашивал меж тем Юрий Алексеевич, усаживаясь, вернее, укладываясь на диван и подсовывая под себя подушки — комфорт превыше всего. — Выглядишь бледно, работы много?

«Скотина! — подумала я почти с восхищением. — Совсем не меняется!»

Мы не виделись с весны, и я отвыкла от его не умеющей улыбаться физиономии, голоса, занудных замечаний насчет моих манер, одежды и внешнего вида в целом. Он вел себя как любимый человек, которому все можно, и как старший друг, которому тоже все можно, и как наставник малолетнего имбецила. А я была маленькой, ничтожной, послушной девочкой, тем самым имбецилом, который нуждался в наставлениях, внимал, раскрыв клюв, восхищался и не помышлял о бунте. От меня ожидали восхищения, одного восхищения и ничего, кроме восхищения. Трепеща, я выслушивала рассуждения о женщинах — аристократках духа, плебеях, населяющих мир и окружающих его, Юрия Алексеевича, везде — на улице, в метро (если машина в ремонте!), на работе. Об искусстве, которое превыше всего и помогает выжить. О поэзии и музыке, помогающих забыть о несовершенстве мира. Голос его менялся, когда Юрий читал шекспировские сонеты. Он становился теплым и задушевным. Я таяла.

— Глаза ее на звезды не похожи, —

выкликал он нараспев.

— Нельзя уста кораллами назвать,

— Не белоснежна плеч открытых кожа,

— И жесткой проволокой вьется прядь…[5]

Мне всегда казалось, что это про меня. Он был не похож на других, он был такой необыкновенный, такой начитанный, такой эрудированный и играл на фортепьянах. Он был незаурядным. У него были красивые руки. Он прекрасно одевался. У него были длинные волосы. Он был достоин восхищения.

Штучная работа — шедевр, непригодный к употреблению. И судьбе было угодно столкнуть нас лбами.

Но однажды меня словно толкнули, и я проснулась. Во всех словах я вдруг стала слышать один мотив и один и тот же незатейливый стишок: «Я, мне, мое, я, я, я!», «Я и Шекспир!», «Я и Шопен!», «Я и вы все, плебс!»

Безоблачное небо наших отношений стало заволакивать легкими серыми тучками скуки и раздражения. Однажды некий английский автор сравнил своего героя-эгоиста с прыгающим дикарем, играющим на единственной струне примитивного первобытного инструмента и выкрикивающим бесконечную песню: «Я самый-самый! Я не такой, как другие!», «Я аристократ!», «Я солнце!» Я немедленно узнала в нем друга любезного Юрия Алексеевича. Образ был настолько карикатурным, что запомнился именно в силу контраста с холеным Юрием Югжеевым. Смех — мощное оружие, разящее наповал. Тиран, над которым смеются, теряет власть. Но и смеющиеся также претерпевают изменения, приобретая жесткость, цинизм и опыт. Меньше всего от женщины ждут смеха…

Вот и выбирайте: смеяться ли, не смеяться или смеяться внутренним неслышным смехом. Чтобы всем было спокойнее.

Он сидел на моем диване, двухметровый высокомерный самец, породистый, значительный, некрасивый. Какая красота, упаси боже? Красивый мужчина выглядит пошлым. Крупный нос с горбинкой, крупный чувственный рот, глубокие залысины на лбу. Холодные серые глаза, квадратная челюсть. Лицо, как лошадиная морда. Мужественное лицо. Жидкие пряди бесцветных вьющихся волос на широком вороте свитера придавали ему богемный вид. Хорошей формы руки с длинными крепкими пальцами хирурга и пианиста. Прекрасно одет. Одежда всегда была его слабостью. «Свеж и благоухающ мазями», — любил он цитировать какой-то древнегреческий источник. Имея в виду, разумеется, самого себя.