Еврейское счастье Арона-Сапожника. Сапоги для Парада Победы - Марк Казарновский

Мы встали. Я же спросил еще: «А Ханеля где?» — и, видно, упал. Потому что очнулся на земле и на меня Маруся воду льет.

В часть я вернулся вовремя, но совершенно седой. Всё!

Я обещал вам рассказать о Бене-американце. Он жил у нас в семье и, конечно, влюбился в мою младшую сестру Хану.

И вот что произошло. Когда мы, «наконец», воссоединились с великим СССР, в 1939 году, Беня с Ханой исчезли. Просто исчезли и все. Потом мне Хана уже в Израиль написала все их приключения. И как добирались до Англии. Как воевали оба. Потом Бенчик переехал в Америку. Как же, у него папа — американец. И вдруг сделал фильм. О нашем местечке. О всех евреях, там живших, папе моем, о маме. О своей маме, Фейге-Брохе.

О гибели, горечи утрат, тоске и горе. О любви.

Фильм получил много премий, а Беня — много денег. Детей они назвали: мальчика — Гершелем, девочек, трех — Басей, Фридой и Ханеле.

Хана просит меня приехать. Хоть даже в этом засаленном американском военном плаще.

Я — не еду. Где та Америка и где вам Израиль!

А в местечке нашем евреев больше нет.

Утро. Я просыпаюсь рано. В вади вовсю трещат птицы. Призывно начали мяукать кошки. Но по утрам им не котов подавай, а блюдце с молоком или какие-нибудь кусочки куриного мяса. Да, был бы я помоложе! Но все это — ерунда.

Я на веранде. Верно, сварю-ка себе кофий. Чтобы пахло.

А со двора — говор. Даже смех. Это Фира проводила своего Сему на ответственную, как она говорит, работу сторожа-охранника и начинает «утренний намаз», то есть, обсуждение последних новостей.

Я — не прислушиваюсь. Сижу, вспоминаю. Услышал свое имя. Видно, Фирка что-то обо мне сплетничает.

А оказалось вот что. Прочитала мои воспоминания и делится с соседками впечатлениями. Кричит мне со двора, видит, мое кухонное окно открыто:

— Арон Григорьевич, вы теперь просто известный писатель, наш Мопассан, — все смеются. — А вот знаете ли вы, как писатель, что обозначает эмблема «Серп и Молот», что в СССР как вроде государственный герб?

Я попадаюсь на крючок сразу:

— Да кто ж не знает, и не валяй дурака, Фира, не занимайся агитацией и пропагандой не «за», а «против».

— Вот, Арон, сразу видно, что ты, кроме своей сапожной мастерской ничего не видел. А мой Сема, между прочим, заведовал кафедрой по зоологической части, шоб вы знали…

Во дворе бабки начали галдеть.

— За твоего Сему-профессора, а ныне знатного сторожа мы слышим каждое утро. Уже успокойся.

— А я спокойна. Вот и вы не знаете, что обозначает на самом деле эта эмблема, — заводит баб Фира.

— Ну, не томи, расскажи, — весь двор по закону жанра уже «подогрет» до нужного градуса.

— Да это тайный знак обрезания! — выпаливает Фира.

Вначале — осмысливание. Затем, сквозь гвалт, смех, выкрики, кто-то резонно говорит:

— Ладно, серп еще понятен. А молот-то причем?

Фира важно отвечает:

— Наверное, для наркоза.

Вот так начинается дворовое утро нашего «дома врагов народа».

Знаю, что будет дальше. Через минут сорок Фира стучит ко мне. Именно — стучит. На все мои замечания, что есть, мол, звонок, мы живем не в Мухосранске, а все-таки, на минуточку, в Хайфе, Фира извиняется. Мол, привычка у себя в Новосибирске стучать в дверь. И громко. Ибо вот там уж никогда никакого звонка не было. На окраинах, по крайней мере.

Я знал продолжение. Первое, они жили на окраине, так как — евреи. Второе — Сему гнобили антисемиты — бездарные профессора-завистники. И вот результат! Сема работает сторожем, а по вечерам нет, чтобы с Фирой гулять по Меркаде, центральной площади Хайфы, так нет, сидит и пишет про тараканов или еще каких-то жучков-паучков.

Но Фира приходит не за этим. Фира — человек заботливый. Вот и сейчас она читает мне нотацию за «текущий» завтрак. Опять же приводит пример, как она кормит своего Сему.

Далее, я знаю, начнется уговаривание — завести женщину, которая бы убирала. И немножко — пекла-варила. Нельзя же на одном кофе и маце. Тебе еще сухих кузнечиков. Что, хочешь святым стать? И — так далее.

Я от этого утреннего намаза устал, и когда Фира, наконец, уходит, не иду уже гулять, а ложусь на диван. И засыпаю. Еще в дреме думаю, что нужно подрезать бороду и обстричь на ногах ногти. Да не очень-то. Хоть и сгорбленный, а вот ногти обстричь — проблема. Что делать, старость. Но ничего, помаленьку.

К вечеру объявились неожиданные гости. Соседка, грузинская андышке, что ехидно подправляла мои писания, вдруг привела какую-то даму из редакции. Ну, кто — я и кто — эта редакция.

Дама была толстая и сразу напомнила мне жену Немы Вайсброта, держателя корчмы в нашем штеттле. Вечная им память.

Тетя Дора Вайсброт была большая такая командирша. Когда в корчме начинали потихоньку разгуливаться балагулы[44] или обмывать удачную сделку венгры, поляки, русские и становилось шумно и чуть напряженно, появлялась тетя Дора. Для нас она выглядела, как император Петр I в Петербурге, скульптуру которого мы на открытках изучали.

Такая вот, похожая на все на это пришла дама. Безапелляционно и даже где-то, может, не совсем тактично осведомилась. Мол, что, вы здесь и живете? Тут же на какой-то аппаратик сняла мой столик — ящик из-под яблок у кресла.

Я хотел было сделать комментарий, что я думаю по поводу ее вопроса, ее вторжения и вообще, но увидал умоляющий взгляд девочки-грузиночки и… промолчал.

В общем, дама сообщила, что она представляет какое-то издательство. Я тут же забыл его название. И издательство берет мои записки, даже платить собирается. Но просит дополнить еще какими-нибудь военными воспоминаниями. И даже, уже понизив голос, сказала, вы, мол, не понимаете, жителей польско-белорусских местечек у нас не осталось совсем. Все ваши воспоминания — на вес золота.

Я отказался категорически. Кто я — сапожник из штеттла и кто он — издательство. Так я бы и уперся, этого не занимать, но снова увидел глаза грузинской девочки. Они и решили. Я — согласился.

Кстати, ларчик-то открывался просто. Когда ушла эта дама, девочка, Тамрико, поцеловала меня и сказала:

— Дядя Арон, я пишу про вас диссертацию. И мой научный руководитель и ученый совет нашего Университета только и ждут этой работы. Ведь мы все, по сути, из штеттла.

И она заплакала. И плакала долго. Да и я расстроился. Снова запели петухи в местечке, я пошел с бабушкой в синагогу, мама начала готовить субботнюю трапезу.

Ну как здесь…

Я согласился. Тем более, Тамрико скоро в армию идет, просила побыстрее написать. Даже принесла бумагу. А мои ошибки она исправит.