Под флагом России - Никита Кузнецов

Несмотря на раннее утро, на «Крейсерке» кипела энергичная деятельность; у борта стояли две шлюпки: одна — загруженная дровами, другая — налитая пресной водой. Около полутора десятка матросов перегружали дрова в трюм и накачивали брандспойтами пресную воду в небольшие цистерны. Работа кипела и спорилась без поощрительных понуканий и возгласов начальствующих лиц. Каждый матрос отлично знал, что надо кончить работу как можно скорее и вовремя возвратиться к Тюленьему острову, где наверное уже хозяйничают хищники-промышленники. С палубы шхуны спустимся по крутому, узкому трапу в небольшую, чрезвычайно тесную кают-компанию. Вокруг стола, едва втиснутого между двумя рундуками, сидели трое: командир шхуны, небольшого роста, несколько сутуловатый, с бледным, худощавым лицом лейтенант, его помощник — моряк атлетического телосложения и бравого вида, и наконец совсем еще юный мичман — длинный, худощавый, с задумчивым выражением некрасивого, но симпатичного, лица. В каюте душно и сыро, точно в погребе. Небольшой лючок хотя и полуоткрыт, но мало освежал донельзя спертую, заплесневелую атмосферу тесного офицерского помещения, сильно напоминающего собачью конуру, в которой приходилось ютиться трем начальствующим лицам днем и ночью, в течение многих месяцев тяжелого плавания по Охотскому морю.

Моряки пили чай. На столе, покрытом пожелтевшей от судовой стирки скатертью, сердито шумел и клокотал сильно помятый самовар, наполняя каюту клубами пара. Рядом с самоваром симметрично расставлены кают-компанейским вестовым Архиповым, сильно искалеченные качкой, тарелки с последними судовыми запасами: матросскими черными сухарями, вареной солониной и американскими бисквитами, измельченными чуть не в порошок, заплесневелыми и давно прогорклыми. Бисквиты эти настойчиво выставлялись на стол экономным вестовым, в течение последнего месяца, ежедневно по два раза, к утреннему и вечернему чаю, несмотря на энергичные протесты того или другого члена кают-компании. Архипову словно жаль было расстаться с этими крошками, напоминавшими о недавнем житейском довольстве.

— Ты опять подал эту дрянь?! Выбрось ее за борт! — сердито замечали Архипову чуть ли не каждый раз.

Но он не обращал внимания на эти замечания и молча прятал бисквиты до следующего чая в шкаф, заменявший буфет.

Так продолжалось целый месяц. Наконец офицерам надоело повторять одно и то же, и они стали относиться к появлению на чайном столе прогорклых бисквитов совершенно индифферентно. С этого момента Архипов усугубил свое внимание «к остаткам прежней роскоши» и начал выставлять бисквиты на самое видное место стола, предварительно терпеливо счищая ножичком с них уж слишком заметные следы постепенно нарастающей плесени. Добродушный вестовой ужасно желал услужить своим господам и все лелеял себя надеждой, что, рано или поздно, они покушают наконец их.

«Неровен час, пригодятся!» — резонно думал Архипов, бережно убирая злополучную тарелку с крошками в буфет и заставляя ее разными предметами своего обмундирования, до сапогов включительно, чтобы она не выскочила как-нибудь из шкафчика во время качки и не разлеталась вдребезги.

Архипов был в этом отношении чрезвычайно опытным вестовым, так как уже успел перебить в качку почти всю судовую посуду. Поэтому он считал священной для себя обязанностью сохранить в целости хотя последние три тарелки, испещренные трещинами и выбоинами, следами многократных падений из неловких рук и столкновений с косяками узких дверей, в которые Архипову приходилось проносить к столу и обратно съедобные предметы.

Итак, моряки пьют чай, поддерживая дружескую беседу о предстоящем возвращении во Владивосток после полугодовой тяжелой крейсерской службы. Эта тема разговора волновала каждого до нервного трепета, возбуждая сладостные ощущения близкого свидания с родными, друзьями и знакомыми. Моряков тянуло домой, они жаждали заслуженного отдыха, мечтали вырваться как можно скорей из суровой обстановки «морских волков», чтобы пожить наконец «по-человечески», предав забвению былые невзгоды, тревоги и волнения. Предвкушая восторженные моменты чудного свидания, после долгой разлуки, с близкими сердцу, моряки как бы намеренно упускали из виду, что им предстоит еще тяжелый осенний переход до отдаленного Владивостока. Они старались не думать об этом длинном пути по дурному, коварному морю. Им казалось, что они достигнут желанного пункта без задержки. Настроенное воображение рисовало радужные картины вполне благополучного, счастливого плавания.

— Слава Богу, наконец-то кончается наше мыканье по Охотскому морю! — воскликнул мичман, под дивным впечатлением скорого возвращения во Владивосток, куда манили его былые очарования.

— Вы, конечно, поспешите возвратиться на свой фрегат? — лукаво спросил помощник командира, поглядывая на молодого человека ласкающими глазами.

— Ах, Андрей Павлович, не смейтесь надо мной, — сконфузился мичман, — вам ведь хорошо известно, что я решил зазимовать во Владивостоке.

— На то существуют весьма веские причины! — как бы вскользь заметил командир, прихлебывая из стакана чай.

— И вы, Алексей Павлович, против меня! — с испуганным пафосом воскликнул мичман, словно повторяя интонацией знаменитое: «И ты, Брут!?»

— Не смущайтесь, Михаил Дмитриевич, нашими словами, — успокоительно проговорил командир. — Знайте одно: мы горячо, искренно сочувствуем вашему сердечному желанию погостить в нашем Владивостоке.

— Помимо этого сердечного желания, — вставил помощник командира, — Михаилу Дмитриевичу придется зазимовать во Владивостоке в силу неотвратимых обстоятельств.

— Каких?! — почти шепотом спросил мичман, вдруг покраснев. — Вы опять, Андрей Павлович, на что-то намекаете? —укоризненно добавил он после краткого молчаливого перерыва.

— Ничуть не бывало! — весело ответил Андрей Павлович. — Вы мне не дали договорить и свернули разговор на свое больное место... Неотвратимые обстоятельства следующие: мы вернемся во Владивосток с заморозками, а ваш фрегат наверное будет стоять уже где-нибудь в Японии, куда вам до весны не попасть даже и в том случае, если бы вы очень желали возвратиться на свое судно, с которого были командированы для плавания на «Крейсерке».

— С этим надо согласиться! Не правда ли, добрейший Михаил Дмитриевич? — с лукавой усмешкой спросил командир.

— Соглашаюсь! — покорно проговорил молодой человек.

— Ах, если бы женщины знали о наших страданиях, как бы они любили нас! — с чувством продекламировал Андрей Павлович, допивая залпом мутную жижицу, именуемую чаем.

— Вы опять... — заикнулся было мичман, но его протест перебил вестовой Архипов, влетевший в кают-компанию словно бомба, и выпаливший без передышки:

— Ваше высокоблагородие, воду выкачали, дрова нагрузили... Прикажете поднять шлюпки?

— Всех наверх, с якоря сниматься! — коротко приказал командир, торопливо поднимаясь с рундука и направляясь к выходу. — Дорогого времени терять нечего, господа! — проговорил он на ходу, как бы объясняя свой резкий переход от праздного разговора к делу.

Офицеры поднялись в свою очередь и безмолвно последовали за капитаном.