Зазимок - Василий Иванович Аксёнов

Затеялись разборки, но виновных не нашли. Пока разбирались, между сельчанами и вояками, крепко посидевшими в чайной, лихая бойня учинилась, по причине которой в каменской больнице за одну ночную смену исчерпались и без того скудные запасы бинта и ваты, палаты переполнились ранеными, врачи и медсёстры ошалели – врасплох застигла их «военная» обстановка. А собакам вдруг подвернулась нечаянная забава – грызть и лизать розовый снег, пластаясь насмерть из-за лакомых, обильно окрашенных кровью участков. Кто высадил у тягачей фары, так и не дознались. Но он, Николай, подозревал в этом преступлении сына инженера МТС, Витю Кругленького, своего одноклассника, переходившего из класса в класс благодаря папаше, мамаше-учительнице и боксу, в занятиях которым тогда, надо сказать, он преуспел, пакостного и трусоватого паренька, пребывающего ныне в райкоме на какой-то должности, не то по спорту, не то по идеологии. А тогда: месяц канул, солдат уже осудили и отправили в дисбат встречать Новый год, а в классе на доске появилась однажды такая вот надпись: «Фары у солдат раскокали сынки милицанера Несмелова!» – автор был пойман с поличными, и после уроков, в спортзале, они – Коля Несмелов и Витя Кругленький, завлечённый в спортзал хитростью, – подрались. После болезни из-за отцовских побоев Колю ветром ещё шатало, противник с ходу его накаутировал, и секундантам пришлось прекратить поединок, но дело прошлое.

И вот не то седьмого, не то восьмого ноября, вечером, у клуба, изнутри обомлевшего от праздничного показа кино «Бродяга» с унизительным грифом «кроме детей до шестнадцати», а снаружи – обвешенного транспарантами во здравие то ли сорок второй, то ли сорок третьей годовщины отсутствия императора, толокся рой мальчишек и делился на «немцев» и «русских». Шум, гам: мухлёвка при жеребьёвке – мало кому хочется быть «немцем»; и вдруг – тишина: как бес из ночи, подкатывает на взмыленном коне, запряжённом в уютную кошёвку, отец, вернувшийся из командировки и, судя по всему, уже успевший заехать в сельсовет или увидеть директора школы и узнать о случившемся. Остановил коня, откинул доху, выбрался из кошевой и хмельными глазами стал шарить по онемевшей ребятне. Кого искал, того увидел. Бросил отец на круп коня вожжи и направился к Николаю. А для Николая проще бы всего убежать и до следующей отцовской командировки пересидеть у кого-нибудь из друзей. Но нет, стоит как завороженный, как кролик перед удавом, хотя и не так вовсе – из одного упрямства. И мальчишки расступаются, как в наказании строем: на две шеренги, шпицрутенов только нет. И отец всё ближе и ближе по этому живому коридору. Шаги его скрипучие жилки в висках отсчитывают: семь, шесть, пять, четыре… И сбил со счёту Ванькин крик:

– Удира-а-ай, Ко-о-олька!

А потом сразу так: ух в лицо. И с ног долой. И будто конь с кошевой вместе – в небо. Поднимает его отец за воротник телогрейки, сильно, резко, как щенка за шкирку. И ставит на ноги. И снова так: ух в лицо. И теперь уже, окнами подмигнув да буквы из слов транспарантов веером рассыпав, клуб туда, в небо, вслед за конём с кошевой. И снова поднял. В раж войдя, бросил через себя – обучен был разным приёмам ещё во время войны в полковой разведке. И бил, пока не устал. Бил как мужика, как подследственного. И никого уже: ребята разбежались. И глухо откуда-то, через тошноту, через хромовый отблеск сапог, фраза отцовская:

– Шуруй домой, дома добавлю, а если узнаю, что ты фары выбил, прибью.

А там, в небе, куда исчез, догоняя коня, отец, промеж жидких туч, сеющих реденький снежок-изморозь, – расплывшаяся в контурах звезда. Полярная. А там, в горле, сладкий, пьянящий захлёб и – пустота, и, может быть, чей-то гулкий, надрывный смех… И мать уже, плача, причитает что-то знакомое на ухо, гладит по голове – шапки нет, шапка в снегу где-то затоптана, – и ведёт его, придерживая под руку, к старухе Сушихе, и просит её никому ничего об этом не рассказывать. Хотя имеется ли в просьбе надобность, у той, у Сушихи, и без этого слова лишнего с языка арканом не вытянешь. От расстройства просит мать. И плачут уже вместе. И оттуда, с русской печи в избёнке Сушихиной, – испуганное лицо брата Ивана и вопрос его:

– Мама, мама, у Кольки кровь изо рта и из ушей… мама, мама, он не умрёт?.. – И тянутся, тянутся к нему руки отцовские, и уж не крик, а шёпот: – Мама, мама… за что, за что?.. – а затем – месяц дурного, ватного сна. И в школе: воспаление, мол, лёгких… – но был ли в том смысл?

Передёрнулся Николай. А память – та как старуха – уж коли села за прялку, кудельке конца не видать, только веретено снуёт. Провернулось веретёшко – вспомнился и другой день, этот уж непременно вылезет, и звать его не надо.

После очередной районной олимпиады Николай уехал учиться в Новосибирскую физико-математическую школу. Окончив её, поступил в университет. И как-то, уже на четвёртом курсе физфака, прилетел домой на зимние каникулы. Отец уже вышел на пенсию и, если сразу про тот момент: был дома – читал газету за столом. Непривычная после города, общежития и аэропортов тишина. Окна запеленал узорчатый куржак. Ухает и гудит буржуйка. Тепло. Солнечно. Шелестит в руках отца газета. В доме только они – Николай и отец. Иван в лесу, гоняет зайцев, а мать ушла за хлебом в магазин. Николай тут же, за столом, напротив отца, отложив на колени журнал «Наука и Техника», смотрит в его, отца, увеличенные линзами очков жёлтые глаза. И тут это случилось – то, что трудно объяснить и невозможно исправить: он сжал кулак и… и помнит только, как разлетелись очки, как отец, не поднявшись со стула, вытер со щеки кровь, затем встал, молчком оделся и вышел, а вернулся домой уже ночью, пьянее вина. И сидел до утра в прихожей, и курил, бросая окурки на пол, и невнятное что-то бормотал, размахивая руками, как флотский сигнальщик. И уснул, голову уронив на стол. А потом…

А потом так: только теперь кажется, будто мелочь да мелочь, тогда же иначе и думалось, и переживалось, и свелось всё к тому, что забросил занятия, оставил университет и, скитаясь, повидал все географические зоны страны, пока не понял, что нигде ничего не терял, а потому и искать нечего. Дом тянул, дом манил, дом терзал и тревожил прошлым, и вот он здесь, в лесу, пчеловодит и ещё: любит женщину, дороже и ближе которой, кроме брата, у