Запасной козырь - Олег Рой

Тихий вздохнул:

— Ситуация жесткого выбора. Тем более у него и так сейчас момент в жизни переломный, к серьезному выбору он готов. Ну… насколько можно быть готовым в таком возрасте. Сделаем так, что для него на карту будет поставлено все: родители, брат, любимая девушка… Думаю, он выберет правильно.

— И как ты собираешься… — Панкрат медленно водил пальцем по краю коньячной рюмки. Стекло сперва попискивало, а потом выдало целую мелодию, вроде птичьей трели. — Про «все на карту» я понял. Конкретные идеи есть?

— Есть одна, — неохотно сообщил полковник. — Подловатенькая, правда. Но по-другому, видимо, не получится, — вздохнув, он поморщился. Именно в такие моменты ему хотелось послать к черту всю свою работу. А то очень уж тошно. Но тошно не тошно, а необходимо. «Моменты», к счастью или к несчастью, случаются реже, чем гроза посреди января. Исключительный, в общем, случай. Точнее, исключительный парень на глаза попался — никак нельзя такого упустить. Потому что на карту и впрямь слишком много поставлено. В том числе и жизни человеческие.

Генерал смотрел на друга не просто с сочувствием — с пониманием. Банальная фраза «а совесть мучить не будет?» так и не сорвалась с языка. Потому что чего воздух колыхать — будет мучить, еще как будет. Ему ли не знать. Она ведь мучает даже когда ты и не виноват вовсе. Он вспомнил, как Тихий, тогда еще зеленый совсем лейтенантик, вызвался сопровождать «груз 200» — тело их командира взвода — молодой вдове, вдобавок еще и беременной. Могли ведь тогда тыловика какого-нибудь отправить, которому что цинк везти — что картошки мешок. А Тихий написал рапорт — прошу, мол, и все прочее. Стыдно ему стало, что злую весть принесет несчастной девчонке чужой равнодушный человек. Другому, когда он прочитал рапорт, тоже стыдно стало… Теперь вот регулярно на годовщину к вдове приезжают. А мальчишка, оставшийся сиротой еще до появления на свет, уже сам лейтенант. Давно, кстати, в Рязань не звонил, надо бы узнать у начальника училища, как там наш вояка Алешка…

— Ну и чего ты на меня уставился, как на приговоренного? Беспокоишься, как бы меня совесть не загрызла?

«Вот черт проницательный, — подумал генерал, — прямо мысли читает».

— Ну так не беспокойся, — хмыкнул Тихий. — Не загрызет. Я ведь разрешение на операцию у тебя буду спрашивать. Так что ответственность на тебе, пусть твоя совесть тебя и грызет.

Шутка, хоть и горькая, немного разрядила атмосферу.

— Ну ты, Тихий, и ушлый фрукт! — генерал усмехнулся. Что он, в самом-то деле. Вдвоем даже ту ответственность, что выглядит неподъемной, вынести можно. Тем более что особого выбора и нет, хочешь не хочешь, а ответственность на себя брать придется, потому что больше некому. Жизнь не спрашивает, в какой грязи нам приятнее вымазаться. Она просто ставит перед фактом. — Давай выкладывай.

— Ты бы уже насчет кофе распорядился, а? А то наша милая Зиночка его, небось, уже в десятый раз заваривает. Мысль о том, чтобы подать холодный, ужаснула ее, кажется, больше, чем сообщение об офицерских дуэлях. Все равно сегодня никаких подробностей тебе излагать не стану. Нечего пока излагать. Надо кое-что еще додумать.

— Додумай, додумай, — хмыкнул Панкратов. — Думать — вообще занятие полезное. И почти безопасное. Потому что времени у нас с тобой осталось месяца три, не больше. А то и меньше. Информация о большом теракте, который готовит банда Салаудди, железная. Груз к ним идет аж по трем маршрутам. Но это, увы, практически все, что нам известно. Так что наш человек в его окружении должен быть… не скажу «еще вчера», но сам понимаешь.

— Значит, надо успеть, — полковник пожал плечами, словно поудобнее устраивая на них взваленный груз.

— Кстати, а как фамилия твоей «находки»?

— Козырев. Борис Козырев.

Генерал неожиданно заинтересовался:

— А по батюшке?

— Борис Сергеевич.

— Угу. Отца, стало быть, Сергеем кличут. Сергей Козырев, надо же…

— Знакомый?

— Поглядим. Козырев — не Иванов, конечно, но фамилия не самая редкая.

Решив зажечь прощальный костер, выпускники разбрелись по роще в поисках дров. Умаявшийся за день Марат Измайлович мирно дремал в автобусе. Молоденький физрук Эдик, которого никто толком не слушался, командовать и не пытался, только проследил, чтобы костер разводили на поляне — подальше от деревьев, чтобы стволы не обжечь. Ребятам он, впрочем, сказал, что это «во избежание пожара». Хотя какой там пожар, смешно. Июнь выдался дождливый, отсыревшая земля под ногами пружинила, а то и подчавкивала, а кое-где попадались подтопленные рытвины, откуда раздавалось недовольное лягушачье кваканье. Лягушкам шумные непрошеные гости явно не нравились. Мало тут соловьиных распевок — всю ночь разливаются, почтенному лягушачьему племени спать не дают — так еще и эти явились, скачут по всей роще, того гляди на голову наступят. Чего скачут, чего ищут?

Глеб в поисках дров участия не принимал. Ему нужно было подумать. Тогда, в прокуренном зале, ему на секунду показалось, что Борис убил своего соперника. Хоть и сидел далеко, но видел, как врач приподнял у лежащего веко, обнажив страшную голубоватую белизну — ни зрачка, ни радужки. Вот как выглядит то, что называют «закатились глаза». Так бывает, когда человек умер. Или нет? Он же, Глеб, не медик. А спустившись с трибуны, он слышал, как Клык велел кому-то перезвонить в «скорую», отменить вызов — мол, парень пришел в себя. Как же его звали? Как-то смешно. Как болезнь или… Мозоль! Вот как. Иван Мозоль. Он так яростно подпрыгивал — явно ради того, чтобы произвести впечатление на публику — и такие нелепые угрозы в Борькину сторону выкрикивал. Это тоже было смешно. Как будто все не по-настоящему. Как будто в кукольном театре. А через пять минут переполненный уверенностью парень лежал безжизненной грудой под противопожарным стендом — как мешок с картошкой. Как тряпичная кукла. И с ринга его тащили за ноги — как куклу.

Неужели Борис действительно считает, что вот это вот — превращать живого человека в мешок картошки — и есть дело его жизни? Он же чудовище… Или скоро им станет…

За спиной Глеба кто-то нарочито закашлял. Потом девичий голосок, старательно изображающий хриплый мужской бас, забубнил:

— Глебушка, Глебушка, накорми воробушка!

— Анджела! — сердито отозвался Глеб. — Тебе сегодня должны были дать не аттестат зрелости, а приз за худшее актерское исполнение! Выходи уже, лесное чудовище.

Кокетливо подбирая подол полупрозрачного нежно-голубого платья с провокационным декольте, девушка выпорхнула из-за куста:

— Какой ты злой и вредный, Глеб! — она прошлась перед ним туда-сюда походкой манекенщицы, хотя кочки под ногами изрядно подпортили эффект. — Даже танцевать со мной отказался, бука! Сидит, как сыч, уткнулся в свои картинки! Алену раз десять нарисовал, не меньше. Смотри, все Борису расскажу. Намылит он тебе шею! — Анджела болтала, что в голову взбредет, не особо вдумываясь в собственные слова. Главное — удалось подловить Глебушку одного. А разговор наедине — это, знаете ли, очень эффективный инструмент. Если уметь им пользоваться… Она, конечно, умела. Главное ведь — вовсе не какие слова говоришь, а… Так, куда же присесть-то… чтобы поближе…