Горечь войны - Найл Фергюсон

В Оксфорде высокая доля (28%) немецких студентов благородного происхождения напоминает о том, что связи в среде германской и английской высшей аристократии были невероятно тесными. Особенно это касается правящих династий. Королева Виктория, полунемка, сочеталась браком со своим кузеном, чистокровным немцем Альбертом Саксен-Кобург-Готским. Среди зятьев Виктории числились германский император Фридрих III, принцы Кристиан Шлезвиг-Гольштейнский и Генрих Баттенбергский, а среди внуков – кайзер Вильгельм II и Генрих, принц Прусский. Династические связи объединяли и финансовую элиту двух стран. Немецкие корни имели не только Ротшильды, но и Шрёдеры, Хуты и Клейнворты. Ротшильды из лондонского Сити поддерживали связи с родственниками в Германии. Натан Ротшильд женился на Эмме Луизе, одной из своих франкфуртских родственниц, а Чарльз, сын этой пары, взял в жены уроженку Венгрии Розику Эдл 141.

Хотя в Германии пацифизм не был глубоко укоренен, а социал-демократы склонны к “негативной интеграции” (то есть к уклонению от конфликта при угрозе преследований со стороны государства) 142, факт остается фактом: немногие немцы были милитаристами, а среди последних меньшинство составляли англофобы. В 1906 году рейхсканцлер Бернгард фон Бюлов отклонил предложение превентивной войны до “возникновения мотива, которая воодушевит немецкий народ” 143. А на так называемом Военном совете при кайзере в декабре 1912 года присутствующие военачальники усомнились, является ли Сербия именно таким мотивом 144. Зондирование в 1914 году общественного мнения (противоположного мнению образованного среднего класса) показало, что попытки вызвать у обывателя обеспокоенность состоянием дел на Балканах мало чего достигли 145. Кроме Германии радикальных националистов, была (по выражению Дьюкса и Ремака) и “другая Германия”: та, чьи стремящиеся к совершенству университеты, бурлящие муниципалитеты и редакторы независимых газет напоминали Соединенные Штаты – государство, вступившее в войну последним 146.

Кроме того, имелась Германия организованного пролетариата. Его лидеры были одними из самых горячих критиков европейского милитаризма. Не стоит забывать, что в довоенный период наибольшего электорального успеха добилась СДПГ, сумевшая привлечь и значительное число избирателей из среднего класса. До 1914 года она последовательно выступала против “милитаризма”. На самом деле социал-демократы своим крупнейшим электоральным успехом в 1912 году обязаны агитации против “дорогого – из-за милитаризма – хлеба” – иллюзии того, что растущие военные расходы Германии оплачиваются с помощью косвенного налогообложения (глава 5). На выборах 1912 года СДПГ получила 4,25 млн голосов, или 34,8% (сравните с 13,6% голосов, поданных за национал-либералов – партию, активнее других поддерживавшую агрессивную внешнюю политику и увеличение военных расходов). Ни одна другая партия в кайзеровской Германии не смогла повторить этот успех.

Карл Либкнехт был среди теоретиков СДПГ одним из самых радикальных противников войны. С его точки зрения, милитаризм представлял собой сложное явление. Германская армия выступала одновременно инструментом отстаивания капиталистических интересов за рубежом и средством контроля над немецкими рабочими (прямо – через принуждение и насилие, косвенно – через индоктринацию)[20]:

(Будто в доказательство справедливости его выкладок, Либкнехта убили в январе 1919 года солдаты, когда он попытался организовать в Берлине путч в большевистском стиле.)

Хотя антимилитаристская кампания СДПГ не помогла предотвратить Первую мировую войну, она оказала сильное влияние на ученых, и это озадачивает историков. Как ни удивительно, в кайзеровской Германии противники войны были столь многочисленны и активны, что приходишь к мысли, что их жалобы по поводу роста милитаризма служат доказательством обратного. Хотя сейчас опубликовано ошеломительное количество книг о германском милитаризме, не все авторы признают, что сам этот термин происходит из левой пропаганды 148. Историки, придерживающиеся марксистско-ленинской традиции, до 1989–1990 годов повторяли доводы Либкнехта. Так, согласно Цильху, милитаризм являлся проявлением “агрессивного характера буржуазии, заключившей союз с юнкерством” и их “реакционных, опасных устремлений” 149.

В немарксистской историографии большее влияние получил подход Эккарта Кера, немецкого собрата Дж. А. Гобсона. Кер принял выдвинутый до войны довод СДПГ о том, что союз крупных землевладельцев и промышленников в кайзеровской Германии содействовал, среди прочего, проведению милитаристской политики. Он сделал два замечания: во-первых, прусская аристократия взяла верх над своими младшими партнерами (промышленниками и другими группами реакционной буржуазии), а во-вторых (здесь Кер звучит как Антонио Грамши и другие поздние марксисты), милитаризм являлся отчасти продуктом автономных государственных институтов. Иными словами, довод Кера учитывает не только классовые интересы, но и бюрократическую и ведомственную заинтересованность. Несмотря на это, Кер не слишком отличался от ортодоксальных марксистов. Отталкиваясь от собственного тезиса, гласящего, что все внешнеполитические решения были обусловлены внутриполитическими общественно-экономическими факторами, Кер переходит на язык, мало отличающийся от языка современников-марксистов.

Доводы Кера, отброшенные немецкой исторической наукой после его ранней смерти, в 60-х годах приняли Ганс-Ульрих Велер и Фриц Фишер 150. Согласно типично “керовскому” учебнику Велера по немецкой истории кайзеровского периода, милитаризм преследовал не только экономические цели (обеспечивая промышленности военные заказы), но и представлялся средством в борьбе с социал-демократами, а также служил объединяющим принципом для массового шовинизма и скрывал “антидемократическое” политическое устройство Германской империи 151.

Заметим, что идея, будто агрессивная внешняя политика помогала правительству рейха справиться с внутриполитическими неурядицами, была не фантазией Кера и Либкнехта, а реальной стратегией правящих кругов. Прусский министр финансов Иоганн Микель и Бернгард фон Бюлов (предшественник Бетман-Гольвега на посту рейхсканцлера), безусловно, нагнетали милитаристские настроения, чтобы укрепить в рейхстаге позиции “государственнических” партий: Консервативной и Национал-либеральной, как прежде поступал и Бисмарк. Поэтому кое-кто в 1914 году действительно считал, что война “укрепит патриархальные порядки и образ мыслей”, а также “остановит наступление социал-демократов” 152.

Но следует сделать оговорку. Та идея, что агрессивная внешняя политика может ослабить позиции левых во внутренней политике, отнюдь не была открытием немецких консерваторов. Она стала тривиальной во Франции уже при Наполеоне III, а к началу XX века сделалась почти повсеместным оправданием империалистической политики. Более того, между немецкими политиками, военными, крупными землевладельцами и промышленниками было больше разногласий, чем иногда думают 153. Не было ничего необычного, например, в том, что по меньшей мере двум депутатам от Национал-либеральной партии из сельских округов (Герману Пааше и [Отто фон] Девицу) пришлось прекратить свое членство в Германском союзе обороны (DWV): их избиратели из Союза сельских хозяев (BdL) сочли чересчур радикальным призыв DWV к увеличению армии. Подчеркну: антимилитаристские настроения были свойственны и прусским консерваторам. Вполне можно приписать решения, принятые в Потсдаме и Берлине в июле-августе 1914 года, желанию повлиять на радикальную “националистическую оппозицию”. Бетман-Гольвег высказался о крайне правых так: “С этими идиотами нельзя проводить внешнюю политику”. Еще свеж был в памяти Агадирский кризис (1911), когда министр иностранных дел Альфред фон Кидерлен-Вэхтер подвергся нападкам радикальной националистической прессы 154.