Святые Древней Руси - Георгий Петрович Федотов

Уже в ранних похвальных словах (XI век) победно звучит сравнение с Константином и Еленой: "И бых великий Костянтин в Русской земли Володимир. Се есть новый Костянтин великого Рима, иже крестився сам и люди своя крести". Однако эта заслуга еще не равноценна для автора со святостью. Она является лишь основанием для наших молитв за князя: "Нам бо достоит за ня Бога молити, понеже тем Бога познахом". И молитвы наши могут получить у Бога его прославление: "Видя бо Бог тщание наше к нему, прославил бы и". Впрочем, отсутствие прославления не мешает автору обращаться с молитвой к святому князю наравне с Константином: "О святая царя Константине и Володимире, помогайте на противные сродником ваю и люди избавляйте от всякиа беды греческия и русския". Сближение с Константином, общность церковной заслуги были основанием перенесения на русских князей-крестителей имени "равноапостольных" (которое утвердилось в Византии как общий царский титул).

Но у князя Владимира есть особые, личные права на святость, которые подчеркиваются и в летописи, и у Нестора, и в похвальных словах: это его милостыня. Все русские книжники, говоря о Владимире даже мимоходом, не преминут рассказать о том, как "нищие приходяше на двор его во вся дня и приимаху, кто чего требоваша; а недужным, не могущим ходити, повеле слугам, да в дом приносят им". Предание помнило языческую жизнь Владимира: но "аще бо в невежестве етера (какие-нибудь) согрешениа быша, после рассыпашася покаянием и милостынями".

К чину равноапостольных князей местное муромское предание причисляет своего князя Константина Ярославича, который почитается вместе с сыновьями Михаилом и Феодором 21 мая. Эти князья совершенно неизвестны в летописях. Позднее муромское предание, записанное в XVI веке, изображает князя Константина крестителем Муромской земли. Хотя его смерть относится к 1205 г., но язычество в Муроме представляется такою силой, что князь Константин должен взять свой город осадой прежде, чем крестить его. Конечно, это противоречит всему, что мы знаем о распространении на Руси христианства. По-видимому, муромцы утратили всякую память о своих святых князьях и создали легенду исходя из имени Константина, приурочив и самое празднование ко дню греческого Константина Равноапостольного. В действительности муромских князей следует отнести к безвестным для нас святым, нередким в чине святых князей.

Вторую группу составляют князья-иноки. Мы уже видели князя Николу Святошу († 1142), смиренного вратаря и трудника Печерского монастыря, одного из верных духовных чад Феодосия. В XV веке юный заозерский князь Андрей отказался от своего удела, которого он был единственным наследником, и постригся в Спасо-Каменном монастыре на Кубенском озере. Он получил в иночестве имя Иоасафа в честь индийского царевича известной легенды и скончался через пять лет († 1453) в строгом созерцательном уединении. Его "житие, во многих отношениях замечательное, показывает, что, несмотря на юность, святой князь достиг высокого совершенства духовной жизни. Не княжеский сан, во всяком случае, и не одно отречение от него заслужило ему местное прославление. К этим двум инокам мы могли бы присоединить имена Михаила Клопского, если бы его происхождение от князей московских (по одной из редакций его жития) было достоверным, и Иоанна, князя Углицкого (в схиме Игнатия), если бы не сложность его страдальческого подвига. Жертва московской объединительной политики, Андрей еще в детстве был заточен своим дядей Иваном III в темницу вместе с отцом и братом. Тридцать два года он томился в узах и постригся перед смертью в Вологодской тюрьме. Мы имеем основание назвать святого князя страстотерпцем, но молитвенная жизнь, которую он вел в темнице и завершил принятием схимы, позволяет причислить его к князьям-инокам. Конечно, не предсмертная схима определила его местное почитание, ибо этот обычай предсмертного пострига, против которого вооружается Киево-Печерский патерик, как известно, получил на Руси, под византийским влиянием, широкое распространение в княжеских кругах.

К князьям-инокам следует причислить и почти всех святых княгинь, игумений и строительниц монастырей, о которых мы будем говорить впоследствии. Но уже из сказанного ясно, что князья-иноки почитаются как иноки, то есть преподобные, а не как князья. Их путь особый, совершенно личный, ничего не уясняющий нам в княжеском подвиге.

Третья, несравненно более многочисленная, группа — князья убиенные, страстотерпцы. Анализ житий св. Бориса и Глеба разъясняет для нас смысл их подвига, и жития эти, бесспорно, повлияли на церковную оценку всей этой группы святых князей. Но внутри нее мы видим глубокие отличия. Татарское иго создало условия для настоящего мученичества за Христа. Но оно же освятило и ратный подвиг, смерть в бою как мученичество за веру. Наконец, отдельно стоят жертвы политических убийств: Игорь Киевский и Андрей Боголюбский.

Лишь краткая летописная запись сохранила память о подвиге рязанского князя Романа Ольговича, претерпевшего ужасную смерть в Орде в 1270 г. Татары "отрезаша ему язык и заткоша уста его убрусом, и начаша резати его но суставам и метати розно, персты все обрезаша и у ног и у рук, и устне и уши, и прочая составы разрезаша, и яко остася труп един. Они же отодраша кожу от главы его и на копие воткнуша". Казненный по обвинению в хуле на татарскую веру и после отказа принять ее, он называется в летописи "новым мучеником", подобным Иакову Персидскому и князю Михаилу Черниговскому.

Князь Василько (Василий) Константинович был взят в плен после битвы при Сити (1238) и убит татарами в Шеренском лесу. Татары принуждали его "в поганской быти воли их и воевати с ними". Князь отверг это предложение, "брашна и пития их не прия". Как видно из приводимых в летописи слов его, в его сознании дело шло об "отлучении от христианский веры": для русских людей вкушение пищи с язычниками было уже вероотступничеством. Перед смертью князь сурово укоряет татар за "погубление многих душ без правды". Готовясь к смерти, он кается в своих грехах, в них он видит и причину своей "беды". Приводятся его умиленные молитвы, в которых, как и в описании предсмертных слез его, нельзя не видеть влияния жития св. Бориса: "Он же разливашеся слезами… лицо же его бе уныло от многого томления поганых". Вслед за убиением Василька летопись дает и его характеристику, идеальный образ древнерусского князя, в котором нет никаких аскетических черт: "Бе же се Василько лицом красен, очима светел и грозен взором, и паче меры храбр, сердцем же легок, а кто ему служил, хлеб его ял, чашу его пил, той за его любовь никако же можаше у иного князя быти, ни служити: излишне бо слуги своя любяше; мужество и ум в