Люди, живущие по соседству. Часовщик из Эвертона - Жорж Сименон

— Соня…

Он коснулся ее губ. Затем прижался сильнее и чуть было не потерял равновесие, так сильно Соня откинулась назад. Когда она отпрянула, смущенный мужчина остался стоять неподвижно. Она так и не выпустила из рук тюк с бельем. Девушка как-то странно улыбнулась, пригладила волосы ладонью.

— Почему вы душитесь? — спросила она.

— Это одеколон. Вам не нравится?

— Не знаю. Я купила для вас копченую рыбу и овечий сыр.

Она больше не находилась под защитой стены. Через окно Соня посмотрела на брата и невестку, которые уже приступили к обеду.

— До скорого свидания.

Оставшись в одиночестве, Адил-бей не ощутил себя ни счастливым, ни даже веселым. Он открыл пакеты, которые его секретарша положила на стол, но вид еды не вызвал у него никакого аппетита.

Он услышал шаги Сони, пересекающей улицу, но даже не наклонился, чтобы взглянуть на девушку.

Колин намазывал маслом черный хлеб, шумно прихлебывал чай, а его жена оживленно болтала, без сомнения, подробно рассказывая о том, как прошло ее первое рабочее утро.

Соня вошла в комнату, положила белье в угол, бросила на кровать черную шляпку и села на свое обычное место, спиной к окну.

Должно быть, разговор коснулся Адил-бея, потому что Колин несколько раз повернул голову в сторону консульства, но при этом на его лице нельзя было прочесть ни малейшей заинтересованности.

Почему госпожа Колина смеялась? Она не улыбалась. Она смеялась! Над чем? Над тем, что произошло утром?

И почему ее муж, вместо того чтобы есть, начал что-то писать в своем блокноте?

Они были там, все трое, в прохладе комнаты, рассевшиеся вокруг стола. Все с аппетитом уплетали свой скудный обед, прямо рядом с двумя кроватями и умывальником, который соседствовал с книжными полками. У Колина была странная привычка: между двумя бутербродами он пару раз затягивался папиросой, лежащей на подоконнике.

Неужели Соня ни разу не обернется? Адил-бей следил за ней. Он ждал. Он затаился в глубине комнаты, и легкий трепет девичьей шеи, который он ощутил, несмотря на разделявшее их расстояние, подсказал консулу, что секретарша намерена совершить какое-то движение.

Она действительно обернулась с полным ртом, несколько секунд смотрела, не видя его, потом ее взгляд уперся в стол с нетронутой едой, и глаза Сони стали такими изумленными, как будто она спрашивала: «Почему вы ничего не едите?»

Это длилось всего две секунды, затем в сторону консульства взглянул ее брат, а невестка опять залилась смехом, и Адил-бей, наконец-то выбравшийся из своей норы, подошел и закрыл окно.

Он чувствовал себя униженным. Он чувствовал себя полным ничтожеством. Недоверчиво, словно боясь увидеть чье-то чужое лицо, консул заглянул в зеркало, и у него создалось впечатление, что он действительно болен.

Внезапно турок сел за стол и написал письмо в Стамбул, заказывая небольшое количество брома.

Впоследствии Адил-бей часто думал о тех минутах, о Соне, которая повернулась, чтобы найти его взглядом, а затем продолжить трапезу, о ее брате и невестке, которые, в свою очередь, тоже смотрели на него, он — бесстрастно, она — едва сдерживая смех.

Это были минуты, ознаменовавшие конец целой эпохи и начало другой, но тогда консул еще не знал этого и сердито ворчал, потому что гроза никак не начиналась.

Ему не хотелось работать. Когда Соня вернулась, турок остался за закрытыми дверями в спальне: он сидел на краю кровати и надеялся, что секретарша поинтересуется, что с ним случилось. Но ничего не происходило, и вот в четыре часа он провел расческой по волосам и вошел в кабинет.

— Вы спали? — спросила Соня.

— Нет.

В первую же секунду консул почувствовал что-то необычное, но он не понял, что именно. Когда Адил-бей уселся за письменный стол, он посмотрел на свою помощницу, которая усердно работала, и задумался о том, почему он напускает на себя такой хмурый вид.

Потому что Соня была веселой, очень веселой. Это не сразу бросалось в глаза. Девушка писала, как обычно, состроив мину прилежного ребенка. Но ее глаза смеялись, и, когда она подняла голову, Адил-бей увидел в них золотые искры.

Он ни разу не замечал в ней подобной веселости, радости, идущей из самой глубины души. Соня не насмехалась над чем-то или над кем-то: она просто улыбалась людям, в том числе и Адил-бею, который вернулся в спальню, чтобы изменить выражение своего лица.

Три… четыре раза он возвращался в кабинет и снова уходил, мимоходом глядя то на тонкую и белую шею Сони, выраставшую из прорези черного платья, то на ее руки, то снова пытаясь разглядеть искры в глубине ее глаз.

В пять часов она встала, чтобы привести в порядок документы, и к этому времени они не обменялись даже тремя фразами. Как обычно, в половине шестого девушка взяла свою шляпку, но перед тем как выйти за дверь, решительно повернулась к Адил-бею.

Она отлично знала, что увидит. Консул сделал шаг вперед, смущенный, решительный, несчастный. Он хотел обнять ее за плечи и увлечь в ту же часть комнаты, где они стояли утром.

— Послушайте, Соня…

Она стояла очень прямо, обе руки сомкнуты на ручке сумки, и сейчас она особенно походила на ребенка.

— Вам это действительно нужно? — Затем, тем же тоном, протягивая правую ладонь к дверной ручке, добавила: — Ждите меня этим вечером. Свет не включайте.

После чего турок увидел, как она вернулась с пляжа и села ужинать вместе с братом и невесткой. Они зажгли лампы и закрыли окна.

Адил-бей в полной темноте мерил шагами консульство, иногда садился, но почти тут же снова вскакивал. И Соня пришла. Он сразу узнал ее шаги. Она открыла дверь, а перед тем как закрыть ее, наклонилась, чтобы осмотреть коридор. Он видел лишь пятна ее лица и шеи, а также абрис рук. В доме напротив по-прежнему горел свет. Получившие долгожданную свободу, с неба упали первые капли дождя.

Адил-бей ничего не говорил, не двигался, а Соня положила сумку на письменный стол, сняла шляпку и, наконец приблизившись к мужчине, сообщила:

— А вот и я!

Сколько раз она появлялась за те две недели? Быть может, десять? У Адил-бея появилась привычка подстерегать любовницу, когда та уходила с работы вечером. Соня с неизменной улыбкой кивала головой в знак согласия или же говорила:

— Нет.

И, когда она говорила «нет», она уже не слушала никакие мольбы. Нет — значит, нет!

Она приходила, когда становилось совсем темно. Уходила, когда ее брат покидал место у окна, где он каждую ночь курил перед сном.

В тот первый вечер кто-то постучал во входную дверь, и они оба застыли в темноте, слушая, как удаляются шаги непрошеного гостя. Чуть позже зазвонил телефон, и Соня помешала мужчине ответить.