Любовь поэтов Серебряного века - Нина Щербак

По словами Анатолия Наймана, Анреп стал для Ахматовой чем-то вроде «трубадурской „дальней любви“, вечно желанной и никогда не достижимой. За границей он получил известность как художник. В 1965 году, после чествования Ахматовой в Оксфорде, они встретились в Париже. Вернувшись оттуда, Ахматова сказала, что Анреп во время встречи был деревянный, кажется, у него не так давно случился удар»: «Мы не поднимали друг на друга глаз – мы оба чувствовали себя убийцами».

А были в судьбе Ахматовой и люди, соприкосновение с которыми, по словам некоторых исследователей, даровало ее «центральной судьбе возможность быть тем, чем она для нас впоследствии стала». Николай Пунин так и писал: «Я благодарен ей за то, что она сделала мою жизнь второстепенной. И как хорошо, что я был вторым. Я по ней знаю, по той величественной тени, которую она кидала на меня, как трудно и опасно быть первым». Блестящий художественный критик, исследователь, музейный работник, он оставил в наследство работы по византийскому и древнерусскому искусству, японской гравюре, русским художникам. Но самое, пожалуй, ценное – дневники и письма, собранные уже после его смерти. В основе книги – около трех десятков пунинских тетрадей: дневниковые записи, фрагменты статей, письма, уникальные фотографии, большей частью самой Ахматовой, сделанные Пуниным. Они прожили вместе мучительную – в страсти и сомнениях – жизнь. А в результате: «Ан победила в этом пятнадцатилетнем бою». Ан, Акума – так ласково называл Пунин Ахматову. Любовь и преклонение перед ней – сквозь самые чистые, светлые страницы книги: «зачем я и она в разных телах», «мне физически больно, когда ты больна», «Анна, имя милое… какая во мне сейчас тишина… зову тебя, зову по имени, и мне становится все тише и спокойнее», «знаешь что, Ан, милый, на вопрос: могу ли я без тебя? – я бы ответил – без тебя не бываю», «неужели же эта любовь нечиста? Какая же тогда чиста?», «люблю, какая ты есть», «мир мой люблю тобою», «будь только жива»… Пунин был арестован в 1949 году и в 1953 году умер в лагере. У Ахматовой хранилась фотография ровного поля, утыканного геометрически правильными рядами табличек: колышек с прибитой фанерной дощечкой и на каждой номер и еще несколько цифр… Лагерное кладбище, предположительно то место, где зарыто тело Пунина.

Судьба Ахматовой была полна горя и лишений. Сама поэтесса не была в заключении или изгнании, но репрессиям были подвергнуты трое близких ей людей (единственный сын Лев Гумилёв провел в лагерях более 10 лет):

По воспоминаниям современников, при общении с Ахматовой возникало отчетливое ощущение трех временных потоков, как будто перед вами появлялись тени людей, почти материализующихся в ее памяти. Ее поэзия была также полна «чужих голосов». Одно время среди литературоведов даже началась настоящая охота за цитатами в ее стихах, и дело выглядело беспроигрышным почти всегда. Кажется, что Ахматова читала все. Как вспоминал Корней Чуковский, «свою каждую любимую книгу она читала и перечитывала по нескольку раз, возвращаясь к ней снова и снова… Ее отзывы о книгах, писателях всегда восхищали меня своей самобытностью. В них сказывался свободный, проницательный ум, не поддающийся стадным влияниям. Даже не соглашаясь с нею, нельзя было не любоваться силой ее здравого смысла, причудливой меткостью ее приговора». Не менее едкими и остроумными были любые комментарии поэтессы. Например, когда сосед Ахматовой, молодой актер «Современника» Борис Ардов, проходил мимо из ванной с «Братьями Карамазовыми» под мышкой, она могла с деланым видом бросить собеседнику: «Вы видели? Достоевский!» На удивленный вопрос: «И что?» – продолжала: «Как что? Маяковский за всю жизнь не взял в руки ни одной книги, потом вдруг прочел „Преступление и наказание“… Чем это кончилось, вы знаете».

И, конечно же, жизненный уклад Ахматовой был далек от быта. По словам Корнея Чуковского, поэтесса Анна Андреевна «не расставалась только с такими вещами, в которых была запечатлена для нее память сердца. То были ее „вечные спутники“: шаль, подаренная ей Мариной Цветаевой, рисунок ее друга Модильяни, перстень, полученный ею от покойного мужа, – все эти „предметы роскоши“ только сильнее подчеркивали убожество ее повседневного быта, обстановки: ветхое одеяло, дырявый диван, изношенный узорчатый халат, который в течение долгого времени был ее единственной домашней одеждой. То была привычная бедность, от которой она даже не пыталась избавиться… В 1964 году, получив премию Таормино, она закупила в Италии целый ворох подарков для своих близких и дальних друзей, а на себя истратила едва ли двадцатую часть своей премии».

Николай Недоброво – близкий друг Анны Ахматовой, один из лучших критиков ее произведений. Ему посвящены несколько стихотворений поэтессы и отступление в «Поэме без героя», заканчивающееся:

Ахматова говорила, что Недоброво считал себя «одной из центральных фигур в картине, которая впоследствии была названа Серебряным веком, был уверен, что его письма будут изданы отдельными томами».

Николай Владимирович Недоброво прожил короткую жизнь, всего тридцать восемь лет. При жизни не было издано ни одного его стихотворного сборника. Но среди литераторов он прослыл блистательным ценителем поэзии. Так, в 1911 году Александр Блок прислал ему свою книгу «Ночные часы» и получил отзыв: «Дорогой Александр Александрович, позвольте мне от души благодарить вас за пересылку „Ночных часов“. Истинный ревнитель словесности, я, конечно, нашел в книге несколько внешних погрешностей, но я упивался естественной напевностью стихов. Вы можете 3 раза поставить в рифму один и тот же глагол и, вопреки правилам (для тех, кому они должны заменять уши), сделать стихи чарующими именно этим».

Его близкий друг Юлия Сазонова-Слонимская (литературовед, историк театра и балета) оставила вот такой необычный словесный портрет Недоброво. В нем сочеталась внешняя сдержанность (доходившая почти до холодности) и внутренняя способность любви и дружбы, почти патетической, доходившей до пламени. Он был чрезвычайно тонок. Запоминались его руки редкой красоты и выразительности. Ослепительный фарфоровый блеск его кожи. Резкие очертания его мужественного лица. В гневе его глаза становились большими и синими, и всегда в этом гневном блистании чувствовалась правда возмущенного духа:

Николай Недоброво много писал о взаимосвязи поэтического ритма с дыханием человека и его душой. Он считал, что стихотворный ритм непосредственно «осязает» сердце и легкие слушателя. Именно поэтому поэты, наверное, читают стихи тому, с кем душевное общение легко, – в какой-то степени управляют скоростью сердца и дыханием другого человека, воздействуя на что-то близкое к духу: «Какие это прекрасные, в глубине голоса образуемые звуки: „дыхание, душа“!»