Сгоревшая жизнь - Юлия Александровна Лавряшина

– Вот и хорошо. Не стоит узнавать меня лучше.

– Почему?

– Разочаруешься.

– Я? В тебе?! Нет!

– Не ори. – Она оглянулась на Артура, который встревоженно повернулся в их сторону. – Ивашин, тебе нужно учиться держать себя в руках.

– Ивашин?

– А тебя задевает, когда обращаются по фамилии?

– Нет. Но не ты же…

Она поняла по-своему:

– Потому что я – штатская?

«Потому что ты – любимая». – Никита отвел глаза, чтобы Сашка не прочла этих слов. Хотя больше всего ему хотелось как раз этого…

Но что будет – после? Узнает она, и что? После такого откровения уже не останешься друзьями. И невозможно будет вместе шнырять по больничным садам, пытаясь раскрыть дело, спорить над ним, отыскивая новые ходы, ведь Сашка постоянно будет помнить о том, что Ивашин влюблен в нее, и это будет если и не раздражать ее, то в любом случае мешать. Лучше пусть все остается как есть, ведь никакого счастливого исхода у их истории быть не может…

– Потому что мы – друзья, – ответил он. – Разве друзья зовут друг друга по фамилии?

– А как же Холмс и Ватсон? – весело поддела она.

– Мы же не в Англии…

– Да что с тобой сегодня? – Сашка снизу заглянула ему в лицо. – Тебя прямо ломает всего… Что случилось?

Он покачал головой:

– Перенервничал.

И опять Сашка поняла его неправильно:

– Я тоже. Вот куда его черт понес одного?! Хорошо, что у него есть мы – такие догадливые ребята!

Ему вдруг мучительно захотелось уйти отсюда, оказаться где-нибудь подальше от этого жуткого трупа, который уже вытащили на поверхность. Все равно от Никиты здесь не было толка…

– Проводить тебя домой? – предложил он, не желая признаваться в этом Сашке. – Или будешь Логова ждать?

Она ответила гримаской сомнения:

– Думаю, необязательно его ждать… А тебе можно уйти? Похоже, мы тут больше не нужны, да? Я только предупрежу его…

«А если он не отпустит, ты послушаешься?» – Никита встревоженно проследил, как Сашка подошла к Артуру сбоку, чтобы он заметил ее приближение. Видимо, что-то сказала – тот повернулся к ней, затем взглянул на Никиту и кивнул. К этому моменту Коршун уже улетел, Логов опрашивал охранника, но явно был сосредоточен на разговоре, потому что кивнул как-то рассеянно. Никита даже усомнился: понял ли Артур, о чем речь? Хотя раз посмотрел на него…

– Пойдем, – позвала Сашка, вернувшись к нему. – Они тут сами разберутся. Ты заметил? На трупе медицинский халат. Значит, она работала в этой больнице…

Они свернули на соседнюю аллею сада, где было тихо и безлюдно, по-осеннему грустно, но так спокойно – не верилось, что в нескольких десятках шагов лежит изуродованный труп немолодой женщины. Сашка обвела взглядом темные окна больничного корпуса:

– Надеюсь, никто из них не видит сейчас ее тело… Им такие потрясения точно не на пользу.

– Это мог сделать кто-то из них, – заметил Никита.

– Из пациентов? Ну да, это приходит на ум. На то они и психи, чтобы творить такие ужасы… Но ты же знаешь: самые жестокие убийцы чаще всего признаются психически вменяемыми. Они никогда не станут лечиться в этой больнице. В этом есть что-то ненормальное, правда? – Она заглянула ему в лицо, точно искала поддержки.

– Психиатрия – так же несовершенна, как и остальные направления медицины.

Сашка покачала головой:

– Тут все еще сложнее. Психика ведь не почка, ее не разглядишь, не сделаешь УЗИ… Вспомни, как в разные времена менялось отношение к психически больным людям: на Руси юродивых возводили в ранг святых. А в средневековой Европе их приковывали цепями, закрывали в тюрьмах. Даже убивали иногда… Почему?

– Боялись?

– Конечно. То, чего человек не понимает, вызывает у него страх. Я тут почитала… Долгое время не могли даже определиться – кого вообще считать душевнобольным? Потом, уже в эпоху Возрождения, выработали понятие нормы. И знаешь, что сделали мерилом нормальности человека? Его социальную полезность и адаптированность. А если не соответствуешь этим параметрам, тебя изолируют от общества. Дурь, правда? Да у нас половина земного шара не имеет особой социальной полезности! Вот я, например.

Он возмутился:

– Ну ты что?! От тебя есть польза. Ты же помогаешь раскрывать преступления! Если это не важно для общества, то что вообще важно?

Ее узенькое личико в свете фонаря показалось совсем бледным. А голос прозвучал так серьезно, что у него холодок пробежал по спине:

– Лечить людей. Учить их детей. Писать хорошие книги, музыку, картины… Спасать животных. Вот что важно. Остальное – фигня. А, ну хлеб выращивать тоже! В широком смысле слова…

– Современные IT-технологии не попали в твой список, – насмешливо заметил Никита. – Мир с тобой не согласится.

– Мир давно сам безумен. Но с этим ничего не поделаешь… Мне нравится, как к этому относился Гёте: каждый должен возделывать свой сад. Свой маленький кусочек рая на Земле. И всё. Только так ты сможешь спасти планету целиком.

– Или борясь со злом, как мы. Ну, по большому счету…

* * *

Напрасно я начала умничать, когда Никита провожал меня домой. В момент прощания у моей квартиры он выглядел каким-то подавленным. Мама ведь предупреждала, что обычно у мужчин происходит отторжение женщин, способных думать о чем-то более сложном, чем ботокс… А Никита Ивашин – обычный. Нельзя требовать от него больше, чем то, что заложено в нем природой.

Только я ничего и не требую, и он тоже не должен пытаться впихнуть меня в рамки «обычной девчонки». Такая не поможет им раскрыть дело. А ничто другое нас не связывает. И не будет…

Москва редко бывает сонной, но мы шли дворами – свой район я могла обойти вслепую! – и здесь город не казался безумной воронкой, поглощающей тысячи жизней, калечащей их в жестком водовороте. Он был притихшим, умиротворенным, как сытый кот, свернувшийся на теплой подушке. И мне хотелось погладить его, шепнуть в теплое, чуть подрагивающее ухо:

– Знаешь, я люблю тебя…

Я действительно люблю мою Москву – проклинаемую приезжими, взбалмошную, жадную до жизни и по-детски растерянную. Ее покатые холмы, извилистые улочки, перетекающие одна в другую, сливающиеся площадями и разбегающиеся переулками, полны живой пульсации. И никто не оборвет биения ее жаркой крови… С ней делают что хотят, уродуя и насилуя, но при этом поглаживая по головке и уверяя: все это ей только на пользу! И она по-детски верит, ведь ничего другого не остается…

Люди всегда сами решали, как ей жить дальше. Сжигали дотла и бомбили, украшали и сдирали драгоценные покровы. Они убивали и убивали ее, а она выжила вопреки всему,