Цыганский барон - Кэт Мартин

— Я хочу тебя, — сказал он, подвигаясь ближе. — Я не хочу никакой другой с того самого момента, как увидел тебя.

Хрипловатый звук его голоса дрожал, уносил за собой, словно ветер.

У Кэтрин пересохло в горле.

— Нет. Ни сейчас, ни потом. Никогда.

Доминик приподнял черную бровь.

— Неужели у тебя такая короткая память, малышка? Как только я решу, что время пришло, ты ничего сделать не сможешь.

Кэтрин облизнула пересохшие губы. Да, он может сделать это. Наверное, ей следовало бы бояться его, но она боялась только себя.

— Ты говорил, что не станешь меня принуждать.

Он обнял ее. Одной рукой прижимая ее к себе, другой он коснулся ее волос, пропустил пальцы сквозь густой шелк, рука его скользнула вдоль шеи вверх, к щеке; едва касаясь бархатистой кожи кончиком пальца, он повторил абрис ее лица, линию скулы, подбородка, лаская, дразня, вызывая трепет.

Ноги у Кэтрин налились свинцом.

— Ты в самом деле думаешь, что мне придется применить силу?

Черные, как оникс, глаза, раздевали ее, совращали, манили. Ничто не укрылось от его внимания: ни дыхание, ставшее отчего-то хрипловатым и частым, ни гулкие удары сердца.

— Если ты думаешь, что я поддамся, ты ошибаешься. Меня не собьют ни твои речи, ни ласки.

— В самом деле нет?

Доминик чуть отстранился, опустил руки, пристально глядя на нее. Она могла бы повернуться и уйти, но что-то мешало ей. Доминик наклонился, коснулся губами ее рта, и губы его были нежны, словно пух, и ласковы, ласковы… Язык его легко коснулся ее сжатого рта, просто так, не требуя, не раздвигая губ. Кэтрин качнулась к нему навстречу в тот самый момент, когда он отпустил се.

— Как ты справедливо заметила, кошечка, час уже поздний. Спуск будет долгим, а завтра у нас трудный день.

С этими словами он повернулся к ней спиной и пошел по тропинке вниз. Кэтрин вспыхнула от возмущения и досады. Отвернулся он быстро, но Кэтрин не сомневалась, что правильно разгадала выражение его лица: он играл с ней, забавлялся! С самого начала он был уверен, что добьется от нее «да». Новая волна жара хлынула к ее щекам.

Черт побери! Неужели он и вправду думает, что ее так легко соблазнить? Что она ради него может отказаться от будущего, испортить все, предать память отца? Ради чего? Ради краткого мига блаженства в объятиях мужчины, которого едва знает. Чушь какая-то!

Что с того, что этот Доминик нравится ей как мужчина? Пусть даже больше, чем нравится, что с того? Заставляет испытывать чувства, о существовании которых она не догадывалась раньше? Она знает, что такое ответственность, что такое обязательства. Кроме того, для него она всего лишь игрушка, очередная забава. Ну уж нет! Она не допустит, чтобы ею наигрались и выбросили, как предыдущих.

Рука его легла на плечо Кэтрин, чтобы поддержать на крутой ступеньке, но на этот раз она не испытала ничего, кроме возмущения и обиды. Сегодня он очередной раз продемонстрировал ей свою силу, а ей еще предстоит доказать ему, как она умеет сопротивляться.

Доминик был очень доволен собой. Все шло точно по плану. Он добился ее доверия, и влечение к нему Кэтрин оказалось даже сильнее, чем он предполагал. Пусть она не сказала об этом прямо и наивно надеялась на то, что он ничего не видит, но голос, взгляд, неподвластный разуму язык тела рассказали ему больше, чем могли бы сказать слова.

Доминик находил ее простодушие и наивность интригующе свежими, он давно уже не сталкивался ни с чем подобным. Большинство женщин, которых он знал, хотели получить от него что-то: деньги, титул, наслаждение, которые он мог им дать. Кэтрин не имела представления о его богатстве и положении и изо всех сил старалась не выдать своих чувств.

И все же, может быть, его мать права? Может быть, она стремится одурачить его и, строя из себя недотрогу, заполучить его титул и имя?

Взглянув на спутницу, Доминик отметил про себя произошедшую с ней перемену. Несколько минут назад, там, наверху, она была другой. Если она затеяла новую игру, он рассчитает ее ходы наперед и сделает свой, упреждающий маневр.

Не сразу Доминик поймал себя на том, что улыбается, предвкушая предстоящую схватку. Она бросала ему вызов. Ладно, поиграем. Он побольше узнает о ней, подберет ключик, возбудит в ней желание и уложит в свою постель.

Он быстро окинул ее взглядом: простой наряд, блузка с глубоким вырезом, ярко-красная юбка из простого хлопка. Как бы выглядела она в дорогих шелках и атласе? Вне сомнений, как настоящая леди. Ему захотелось увидеть ее в светском обществе. Он тут же одернул себя. Как сильно он изменился за последнее время, как далек стал от своего народа.

Доминику было интересно, почему она вдруг стала к нему нежнее, мягче. Потому что узнала о его происхождении? А как бы она повела себя, узнай, что он еще и наполовину англичанин и очень богат? Конечно же, он не скажет ей об этом. Неприятно было думать, что это может существенно изменить отношение Кэтрин к нему.

— Что значит «дидикай»? — вдруг спросила Кэтрин, и Доминик невольно нахмурился.

Похоже, эта англичанка научилась уже у его матери читать чужие мысли.

— Где ты слышала это слово?

— Вацлав так назвал тебя, когда ты подошел к его повозке.

Доминик почувствовал знакомую тянущую боль под сердцем. Всякий раз он испытывал боль, услышав это обидное прозвище.

— Так цыгане называют людей смешанной крови. Он напомнил мне, кто я такой. Конечно, ведь настоящий цыган не стал бы за тебя заступаться.

От Кэтрин не ускользнула горечь, какой были проникнуты его слова.

— Я благодарна тебе за то, что ты для меня сделал. Сейчас я понимаю, чего стоил тебе этот поступок.

Чтобы помочь ей, он пошел против цыганских законов. Но почему? Кэтрин не решилась спросить его об этом.

— Неужели твое происхождение так много для тебя значит?

Доминик поддел ногой камешек, и он покатился по тропинке.

— Наверное, для других людей это не так важно, но для меня…

Но для него это значит все. Кэтрин поняла это по его молчанию, по тому, что он как-то сник.

— А как насчет народа твоего отца? Разве ты не мог остаться с ними?

Доминик усмехнулся:

— Я жил с ними, вернее существовал. Они ненавидели цыган почти так же сильно, как я ненавидел их.

Кэтрин стало жалко его. Она представила его себе ребенком: задорным, черноглазым, черноволосым. Под его внешней самоуверенностью, за напускной холодностью, спокойствием скрывалась ранимая душа ребенка. Цыган он или нет, как можно было ненавидеть мальчика?

— Значит, ты оставил отца и вернулся в табор.

В глазах его мелькнула нерешительность, словно он колебался, говорить или нет, но вскоре выражение их стало прежним.