Правило крысолова - Нина Васина

– А можно без бани? – На меня вдруг накатила жуткая усталость и тошнота. Не надо было Лому говорить про печенку и рыбу. – Можно я здесь полежу? У вас найдется одеяло?

Ничего не ответив, она ушла в дом и сразу вернулась с теплым халатом под мышкой и веником. Прошла мимо. Я пожала плечами. Тут по ступенькам спустился огромный мужчина, ни слова не говоря, наклонился, просунул руку под мои коленки и легко подбросил меня вверх. Самое смешное, что он нес меня не как Ладушкин недавно – двумя руками и в положении лежа. Нет, он посадил меня на сгиб руки, как сажают маленьких девочек, и мне осталось только обхватить его за шею и рассмотреть лицо вблизи. Возле деревянной бани, чтобы пройти со мной в двери, он перебросил мое тело под мышку, так что я повисла вниз головой, а руками от неожиданности ухватила его за холщовые брюки у щиколоток.

– Клади на лавку, сынок, – приказала невидимая мне из другого помещения женщина. – Я сейчас ее раздену. Приходи забрать через часок.

В лицо пахнул свежий запах горячих трав и старого мокрого дерева.

В соседнем помещении стоял нестерпимый жар. Я рванула было обратно, но хозяйка подтолкнула меня сзади и кивнула на третью ступеньку-полку.

– Ложись, не пожалеешь!

Стараясь осторожно дышать, я легла, с опаской глядя на два веника в ее руках.

– Что же творится с нашими органами, а? – С этими словами голая женщина от души отходила меня несколько раз по спине.

– Ай!

– Вот именно – ай! – Теперь она просто гнала воздух, не прикасаясь ко мне. Я закрыла рот и нос ладонями. – С девочками воюют, кобели поганые!

– Ай!

– Что ж это за милиция, которая бьет девочку в лицо! А? Что? Что, я тебя спрашиваю?!

– Ай-я-яй!

Лучше бы она не спрашивала, потому что каждый сердитый вопрос подкрепляла хлестким ударом по моей спине. Минут через десять я потеряла всякую способность кричать и думать. Расслабившись, можно было представить некий вариант одновременного ада и рая, мокрой жгучей пустыни. Или заблудившийся караван, влажную ночь, выжигающую огнем дыхание, но это если тебя не окатывают попеременно то холодной, то горячей водой.

– Поворачивайся.

Я осторожно переворачиваюсь на спину и вижу над собой близкий – рукой дотянуться – потолок темного дерева и пучок травы, свисающий с него. Теперь мне видны и камни, похожие на крупные морские голыши, лежащие на раскаленной решетке каменки внизу. Хозяйка выплескивает на них воду из ковшика, радостно потрясает вениками в накатывающем густом пару:

– Ну, режиссерка, сиськи-то прикрой, ошпарю! – и начинает этими вениками охаживать меня, едва успевшую отвернуть лицо и закрыть грудь ладонями.

Сквозь плотную пелену бесчувствия я потом слышу, будто на большом отдалении, ее раздумья вслух:

– Пожалуй, в пруд не понесем. Совсем размякла. Пусть поспит полчасика.

Меня не радует и не огорчает, что в пруд не понесут. Я наполовину умерла, слышать еще что-то могу, но глаз не открыть.

Вероятно, полчасика прошли, потому что на меня накинули халат, завернули в него как в кокон, взяли опять вниз головой под мышку и вынесли на улицу, из чего я сделала вывод, что это тот же мужчина, который и принес меня в баню. И вот уже в приоткрытые глаза накатом из ночи, подсвеченные ярким фонарем у дома, приближаются соцветия пижмы – отвернуть лицо – и палочки семян подорожника. А позднюю полевую гвоздичку я даже успеваю сорвать на ходу рукой, отпустив на секунду уже знакомые штаны у щиколотки, пока ее не раздавили чудовищного размера стоптанные сандалии.

Меня сбросили на кровать, которая под толстой периной имела, вероятно, достаточно прогнувшуюся металлическую сетку. И сетка эта добросовестно качалась подо мной, убаюкивая, пока я не перестала совсем ощущать тело, в легких покачиваниях невидимой лодки на невидимой реке, хотя оно и истекало жаром, но с мокрых волос уходили в подушку остатки обидевшего меня дня.

– Ахинея, вставай. Ты не поверишь, уже совсем светло, а над водой – туман, как на сцене, когда переборщат с газом!

– …

– Если я тебя не подниму, ты обидишься насмерть и загрызешь меня своими ехидными нападками!

– Отстань…

– Не отстану. Тумана осталось минут на тридцать, ты себе не простишь!

– Иди сам в этот туман и снимай что хочешь… Я сплю.

– Нет уж, тогда и я не пойду. Зачем? Чтобы потом выслушивать твои ругательства, что не там стал да не то снял?!

– Ладно. – Я сажусь в постели, не открывая глаз, и запахиваю на груди толстый халат.

– Молодец, – хвалит Лом. – Глаза можешь не открывать, только ноги подними.

Валюсь на спину, выставив ноги.

– По очереди! Молодец, теперь пошли, глаза откроешь, когда скажу.

Глаза приходится открыть сразу, чтобы понять, что у меня надето на ноги. Отлично. Высокие охотничьи болотные сапоги. Судя по размеру, их хозяин и носит те самые сандалии. Подхватив полы халата повыше, с трудом передвигая ногами, кое-как добрела до крыльца, потом решила выяснить, что я вообще делаю в этих сапогах с голенищами выше колен.

– Зачем мне это?

– Роса, – улыбается Лом, направляя на меня видеокамеру.

– Ты хочешь сказать, что надел на меня это… – пытаюсь поднять ногу повыше, но начинаю терять равновесие, – чтобы я не замочила ноги в росе?!

– Ну да. Видишь, я забочусь о тебе. И у пруда есть заболоченные места.

Тащусь за Ломом к пруду. Утро тихое, но теплым его нельзя назвать. Сапоги сразу намокли снаружи почти до колен, поэтому желания снять их у меня больше не возникло. Над водой действительно стоит густой молочный туман, кое-где уже разорванный рассветом в клочья. Мы останавливаемся у кустарника, Лом предлагает затихнуть и постоять минут пять. Я озираюсь и начинаю потихоньку дрожать.

– Чего ждем? – спрашиваю шепотом.

– Туман начнет сходить, и проявятся птицы, этого мы и ждем. Тут снимать-то минут на десять, когда туман уйдет, они сразу улетят, – шепчет в ответ Лом.

Я слышу недалеко всплески и странные гортанные звуки.

– Это они, – радуется Лом, приготовившись, – это лебеди, они так мурлычут!

Я поеживаюсь и думаю, сохранит ли перина тепло еще с полчасика? В кустах крикнула птица, пока я ее высматривала, прорывы в тумане стали больше. И вдруг я застыла на вздохе: совсем рядом, метрах в шести, прямо на меня скользил, как по воздуху, потому что воды не было видно, лебедь, белый странной теплой белизной, и рядом с ним обрывки тумана стали казаться темно-серыми клочьями заблудившегося дождя.

– Ты!.. – выдохнула я, и лебедь вскинул голову, развернул ее ко мне, потряс шеей, и дрожь с нее передалась дальше, к крыльям. Сначала крылья дрогнули, потом распрямились и первыми взмахами коснулись поверхности воды. Чудилось, лебедь разгоняет туман, чтобы им могли любоваться без помех. Он вытянул шею, замахал крыльями резче и крикнул неприятным резким криком. На крик тут же отозвались другие птицы, проявляющиеся изогнутыми шеями то тут, то там в уползающем тумане.