Двойные мосты Венисаны - Линор Горалик

– Какого черта ты здесь шляешься после комендантского часа, дуреха?

Агата силится что-нибудь сказать, не может – язык словно прилип к нёбу, из горла вырывается только тихий писк, Агате очень больно, а патрульный перехватывает ее за шею и тащит за собой, приговаривая:

– К дружку сбежала? Или наворовала лекарств у раненых и хочешь продать их «весельчакам»? Или еще что похуже? Вот сейчас сведу тебя в штаб, и там мы разберемся. Знаю я вас, монастырских, – на вид святоши, а на самом деле вы все разбойники, дезертиров укрываете, лечите ундийскую мразь. Пошли-пошли, нечего визжать, сейчас разбе…

Внезапно кто-то виснет на свободной руке патрульного, и Агата слышит такой знакомый, такой родной голос, что у нее сжимается сердце.

– Спасибо, дядечка патрульный, спасибо, спасибо вам огромное! – взахлеб говорит этот голос. – Я уж думала – не найду ее! Меня Старший брат Йонатан послал, говорит: «Мелисса, опять наша дурочка немая убежала, иди ищи ее!» – а куда я пойду ее искать? Вы только посмотрите, в какую я глушь забралась, три часа шла, вечно ее в эту сторону тянет – а спать кто будет? А работать в мастерской кто завтра будет? Опять Мелисса. И чего на меня эту дурочку повесили? Хоть раз в неделю, а то и два, я должна за ней по ночам бегать, а брат Йонатан говорит: «У тебя от этого душа согреется», – а моя душа от беготни в этой шубе чертовой вспотела вся! Уж такое спасибо вам, дядечка патрульный, – заливается соловьем Мелисса и медленно тянет Агату за руку к себе, в сторону, но патрульный все еще растерянно держит Агату за шею, не выпускает, – такое вам спасибо, еще и четырех утра нет, спать я не спала из-за этой дуры, но если быстро побегу – хоть позавтракать успею, а может, мне и в мастерской выходной дадут, не могу же я по две ночи в неделю не спать, кто же это может? – продолжает Мелисса визгливо и все тянет, тянет, тянет Агату на себя, и рука у Агаты на шее слабеет, а потом и вовсе разжимается, и Мелисса тараторит: – Давай-давай, дуреха, переставляй ноги, понимаешь ты меня? Быстро-быстро-быстро, – и в следующую секунду Агата уже мчится следом за Мелиссой по пустому проспекту, рюкзак больно колотит ее по спине, и лишь когда они сворачивают в Круглый переулок, который Агата хорошо знает, потому что здесь живет семья с двумя больными девочками – им приходится ездить в специальных креслах с колесами, и ее Агатина Четверка приносит им маленькие желтые таблетки от боли, – Агата с Мелиссой наконец останавливаются и в полном изнеможении садятся прямо на снег.

От холода и бега в груди у Агаты болит так, словно она сейчас сгорит изнутри заживо, но постепенно боль ослабевает, и Агата поднимает голову, чтобы сказать Мелиссе… господи, да она даже не представляет себе, что сказать Мелиссе, но Мелиссы и след простыл, остались только следы на снегу, и от этого Агате в десять раз больнее, чем от бега и холода. Агата встает и, покачиваясь от усталости, шаг за шагом, след в след идет домой, в монастырь.

Ей очень везет: сегодня на посту у монастырского черного хода, куда торговцы подвозят мешки с мукой, и живых кроликов для рагу, и огромные связки «лисьего зуба», из которого монахи давят специальными роликовыми прессами черный сок – от него кровь медленнее течет во время операций, – и пластинки из костей рыбы-болтуньи, об которые можно точить хирургические инструменты, и пахнущие лимонным кремом ядовитые листья джиранды, которые дают курить раненым, чтобы снять боль, и красители для волос, от которых пальцы торговцев навсегда становятся такими лиловыми, что почти черными, и много что еще, – так вот, сегодня на посту у черного хода стоят братья Петр и Павел по кличке «святые»: они никогда ни на кого не кричат и всегда всех жалеют, и пока монастырем командовала Старшая сестра Фелиция, их никогда не ставили в караул – их главная работа была расспрашивать детей из Агатиных Четверок, как все прошло, и никто ли их не обижал, и не попадалось ли им на пути чего подозрительного, – но теперь Зюсс занимается этим лично, и святые Петр с Павлом ходят в караул, как все. Агате даже не надо притворяться, будто с ней что-то не так: она еле стоит на ногах, а плечи так болят под тяжестью рюкзака, что Агата бредет, согнувшись в три погибели.

– Господи, ребенок, что случилось? – изумленно говорит Петр.

– Она, небось, отбилась от Четверки, – решает Павел. – Вон рюкзак полный. Ты отбилась от Четверки, да?

Такая прекрасная ложь никогда не пришла бы в голову самой Агате, она и думать забыла, что полный рюкзак придется как-то объяснять. Агата просто кивает, и Павел протягивает руку, чтобы помочь ей с рюкзаком, но Агата отшатывается, и Павел говорит:

– Ну все, все, не буду. Не переживай только: завтра все раздашь. Эх, ну и поросята твои друзья: как же они тебя бросили, а?

– Дети, – говорит Петр печально.

– Дети, – соглашается Павел и добавляет: – Иди спи, девочка. И не сердись на них сильно: они небось и сами еле на ногах стояли. Иди спи.

Через черный ход, через длинный прямой коридор Служебного луча Агата на цыпочках выходит в Агатину залу, осторожно пробегает по стеночке и сворачивает в свой луч, к своей дормитории, и быстро-быстро запихивает рюкзак под кровать, точно он – опасное животное, что норовит вырваться наружу и визгом разбудить всех вокруг.

Не раздеваясь, Агата забирается под одеяло. Она так измучена, что ей кажется, будто она заснет немедленно, в одну секунду, но вместо этого происходит непонятное: в ней словно поднимается зеленая ядовитая волна, и это волна боли и еще злости. Агате так жалко маму, так жалко, что у нее разрывается сердце и болит в груди от этой жалости. Вся команда Агаты сейчас против нее, вся, вся (Агата прямо видит, как оскаливаются белые-белые зубы Норманна, когда тот с улыбочкой произносит «габетисса»), – но Агата даже представить себе боится, что же чувствует команда мамы и каково маме с этим – маме, бросившей свою команду (и папу! – и при мысли о папе у Агаты из глаз текут злые слезы, такие большие, что глазам делается больно), маме, которая точно знает, что команда, наверное, ненавидит ее изо всех сил – ненавидит так, как можно ненавидеть только дезертира. Агата вдруг замечает, что лежит, закусив губу и раздув щеки, потому что у нее полный рот вопросов, ужасных вопросов, на которые ей нужны ответы, иначе сердце разорвется: например, ей нужно, нужно, нужно узнать, сказала ли мама папе, что она собирается сбежать, дезертировать, и не просто дезертировать, а стать Азуррой – Азуррой, королевой всех дезертиров? Агате нужно, ей страшно нужно знать, что с папой, не обижают ли его, не презирает ли команда и его тоже – теперь, когда его жена стала чудовищем? Вдруг Агате приходит в голову, что команда мамы и папы – Джонатан и низенькая, полная Люсия, Герард и Роман, Даниэла, и Мирра, и голосистая Мелисса, и все, все, кого Агата знала всю свою жизнь, наверное, и ее саму презирают как дочь дезертирши: что хорошего может быть в девочке, чья мама отказалась воевать за то, чтобы мир перевернулся? Какой ее могли воспитать? От тоски, боли и злости Агата вцепляется зубами в подушку, чтобы не застонать – не хватало еще разбудить кого-нибудь, – и вдруг понимает, что она злится, страшно злится не только на маму, но и на папу: почему, почему, почему он ее отпустил?! Да, папа не милитатто, но папа – гордость своей команды, папу всегда все слушали, и у них дома, когда родительская команда собиралась на чей-нибудь Святой день или просто на посиделки в выходные, все замолкали, если заговаривал папа. «Почему, почему, почему он не удержал маму, – думает Агата, – как он мог?» – и понимает, что именно так: он гордость своей команды, так-то. И гордости в папе хоть отбавляй. От злости Агата бьет подушку кулаком. Если бы Агата могла остаться маленькой, она бы осталась маленькой навсегда, да только вот в чем дело: она больше не маленькая, как ни крути. На секунду Агате становится невыносимо жаль себя – и так ужасно хочется вернуться на год, всего на год назад или даже меньше: вернуться в утро того блаженного дня, когда они стояли, обвязанные веревочкой, и ждали, когда их поведут смотреть казнь, и надо было ей, Агате, не выпутываться из веревочки никогда, и… И… И Агата плачет, плачет, кусая подушку и не давая ни единому звуку вырваться из горла. А потом, наплакавшись, Агата садится на кровати. «Ты взрослый человек, – говорит себе Агата. —