Агент, переигравший Абвер - Хачик Хутлубян

Тогда по предложению одного из оперативных сотрудников было принято, можно сказать, неординарное решение проблемы.

Планы фашистских спецслужб было решено сорвать не совсем обычным образом. Племенные старейшины и вожди, контролировавшие важные стратегические районы и получившие от гитлеровцев щедрые вознаграждения за будущее содействие, неожиданно исчезли. Их просто выкрали, не мудрствуя лукаво, советские оперативники. Всех. В одну ночь. В самый канун операции. Когда наступил час совершать диверсии, выяснилось, что командовать некому. Напрасно немцы чего-то ждали. Только потратились зря да вождей подставили. Те как пропали, так и не появились больше.

Майер пребывал в болезненно-подавленном состоянии. Будучи настоящим нацистом, сверхчеловеком, он воспринимал неудачи как непозволительную наглость и вызов со стороны дикарей и недочеловеков, подлежащих тотальному уничтожению. Неудачи доводили его до истерического состояния, а невозможность вымещать накопившиеся злость и ненависть вводила в депрессию. В такие минуты Майер запирался в конспиративной квартире и брал в руки дневник, в котором оставлял записи, которые, как ему казалось, приводили в порядок мысли. Вот и в этот раз он призадумался, пошуршал страницами и остро заточенным карандашом стал убористо писать: «Когда я просматриваю свои записи, то вижу, что они всегда делаются после того, как события, о которых они гласят, уже закончились и являются достоянием истории. Достоянием истории не в смысле вопросов, которые разрешаются, а в смысле моих чувств и переживаний. Но в такой момент я не в состоянии сесть и выразить свои чувства. Если бы я это сделал, то мои записи превратились бы в записи судьбы индивидуума, которая хотя и довольно тяжела, все же не может сравниться с судьбой миллионов моих товарищей, которые сражаются на Восточном фронте. Для меня важнее духовные страдания».

Майер поставил точку и с опаской посмотрел на окно, за которым, как ему почудилось, мелькнула тень человека. И вдруг раздался стук в стекло. Звук был резкий, неприятный. Осторожно подойдя к занавеске, он слегка поправил ее сбоку, чтобы с улицы нельзя было разглядеть, что происходит в комнате. Вскоре стук прекратился. Майер кожей почувствовал опасность и замер на минуту. Тишина. «Никакой паники, спокойно. Это мог быть кто угодно. Почему обязательно – враг? – попытался успокоить себя он и по понятной только ему логике подумал: – Если у меня был бы передатчик – связь с родиной – и деньги, стало б намного легче». Он вновь призадумался и, раскрыв дневник, продолжил писать: «Быть отрезанным на годы от всякой связи с родиной; не быть в состоянии связаться с людьми своей расы, страной и континентом; быть вынужденным постоянно иметь дело с людьми, чьи особенности диаметрально противоположны нашим; жизнь врага среди врага – и безжалостного врага; быть каждый час, каждую минуту, каждый день и каждую ночь в опасности, быть выданным, проданным; подвергнуться нападению; погибнуть не смертью героя, как солдат, совершивший геройский поступок, а испытать тюремное заключение, угрозы и быть брошенным палачу, как преступник… Все это делает мое существование роковым. Ни отдыха, ни денег, ни приказаний ускорить работу, ни совета, ни товарища! А вместо этого постоянное подчинение людям, не знающим ни храбрости, ни лояльности, ни отваги, ни дружбы, чьи отцы – обман, а матери – скупость. Никто еще не писал об этом; возможно, нет больше ни одного человека, настолько понимающего и привыкшего к опасности, как я».

Закрыв дневник и спрятав его в тайник, Майер тихо выдохнул. Ему казалось, что никогда еще он не был так близок к провалу. Вспомнилось, как два дня назад к нему заходила его связная Лили Санджари, которая выполняла самые ответственные и деликатные поручения, и сообщила, что ГПУ схвачены вождь азербайджанских националистов, три иранца и один армянский активист, сотрудничавший с немецкой разведкой. Теперь из-за них это место, где скрывается Майер, находится в опасности. К нему в любой момент могут вломиться гэпэушники и скрутить руки, а то и убить. «Уж лучше пусть убьют, – подумалось ему тогда. – Хотя… стоит ли спешить на тот свет?..»

Майер посмотрел на тугие формы Лили и, поманив ее к себе, решил еще немного пожить.

– Вот она – жгучая, трепетная плоть, алчущая утех, а не смерти, – промычал себе под нос он, тиская горячее тело персиянки. – К чему эти никчемные мысли о кончине? Они для слабаков!

Лили, позволяя сдергивать с себя одежду, что любил делать Франц, услышала его бормотание и, не поняв, о чем оно, вопросительно посмотрела на него:

– Что-то не так?

– Детка, – перешел с немецкого на фарси Майер, – не отвлекайся на слова, сопротивляйся… – Лили не позволила ему завершить фразу, потому что тут же нанесла звонкую оплеуху и удар коленом под дых. – Гу-ут! – задыхаясь прохрипел он в экстазе и страстно подмял под себя девицу.

Это было два дня назад. Два дня, за которые что-то радикально успело измениться в мире? Во Вселенной? Вокруг дома, в котором находился он, Майер, запертый на замок и затравленный негодяями? Каких-то два дня назад… тогда Майер тоже услышал стук в окно и отпер дверь без капли волнения. Потому что, это был условный стук. Стук Лили. Теперь же постучал кто-то чужой, напористый. Майер достал из-под подушки свой парабеллум, повертел в руках, бесшумно подошел к окну и… в этот момент кто-то вновь постучал по стеклу. Майер инстинктивно сжал рукоятку пистолета, хорошо, что палец был не на спусковом крючке. Собравшись с духом, он все же решил посмотреть, кто бы это мог быть?.. «Если кто-то подозрительный, выпущу в него всю обойму. А там, будь что будет», – чувствуя, как начинают сдавать нервы, тихо прошипел он и немного отодвинул край занавески.

Два иранских солдата стояли во дворе. Один – спиной к окну, другой – вполоборота к первому. Солдаты о чем-то поговорили между собой, и один из них, худощавый, высокорослый парень, направился к входной двери.

– Ну вот и все, – одними губами беззвучно произнес Майер, поднимая навстречу ему пистолет.

Три с половиной месяца вроде срок небольшой. Но это смотря где их провести. Если там, где был Жора, в застенках тамината, то и месяц покажется годом. Такие же чувства, похоже, охватили и ребят, которые обнимали своего товарища, похлопывали его по плечам, радуясь встрече. Запах жареных каштанов, что стелился по горной поляне, в этот раз казался особенно приятным. Да и Гоар старалась. Перед тем, как все собрались, она крепко отчитала Жору за то, что тот попал в полицию.

– Я только хотел удостовериться…

– Ты не должен был появляться у ресторана и попадаться на глаза извозчику. Это он указал на тебя в полиции.

– Он тоже был немецким шпионом?

– Может, да, а может, нет. Но ты понимаешь, что мог и сам пропасть и дело загубить?

Жора чувствовал свою вину и не старался оправдаться перед Гоар. Конечно, случившееся тогда, сейчас, по прошествии времени, виделось немного иначе. И намерение подстраховать отход ребят, если это потребуется, выглядело теперь неоправданным риском. Стоило ли об этом говорить? Наверное, нет. Гоар была совершенно права. Даже в момент наивысшего риска нельзя подставляться, подвергая опасности общее дело. Примерно о том же, только немногим ранее, состоялся разговор в полпредстве, с Агаянцем. Иван Иванович после небольшой нотации, удостоверившись, что разговор пошел Жоре впрок, перешел к следующему пункту своей беседы: