Престидижитатор Сталина - Квинтус Номен

объяснений самого Михея, разница между горшечником и гончаром была такая же, как между столяром и плотником.

Потому что сделать крынку — много ума не надо, а вот горшок, который в печь ставится и в котором еду варят — изделие совсем иного уровня мастерства. И если горшок на рынке легко уходил за тридцать копеек, то для покрытия расходов Свиньина Михею нужно было за год продать где-то двести пятьдесят таких горшков. А когда есть руки и тайные знания, то за день можно один горшок изготовить — а вот на то, что я у него заказал, может и десять дней уйти, и месяц: я же попросил не горшок «в четверть» слепить, который в печке со щами не треснет, а емкость в четь, которая не лопнет даже накаляясь до красного свечения. Четыре таких емкости…

— Ты пойми, Никита, — говорил мне Михей, сидя на крыльце своего дома, — я бы твой заказ с интересом исполнил, но вот Александр Григорьевич подушные ежели не заплатит, то полдеревни уйдет в казну.

— Заплатит, я ему денег не то что на всё Свиньино дам, я на всех, кто нынче за ним числится, вдвойне оплачу. А ежели ты мне горшки эти сделаешь, то из сдачи и тебе дом выстрою не хуже, чем у моих мужиков.

Сам Михеич, как представитель редкой профессии, жил даже не в деревне, а слегка на отшибе — поближе к каким-то «глиняным ямам» и трем своим гончарным печам. И даже не потому, что ему так хотелось, а потому, что его сами мужики выселили, опасаясь возможного пожара, ведь когда он свои печи топил (они были «подземными», только трубы наружу торчали), искры из труб метров на пятнадцать вверх летели. Не все время, а только пока печь раздувалась — но много ли нужно соломенным-то крышам?

— Так дом-то у меня есть, любому в деревне на зависть. Крыша тесовая, окна стеклянные. Мне и такого хватит, а Марфа точно дом менять не пожелает.

— Так небольшой дом-то.

— А куда нам больше-то?

— Михей, я детей твоих выкуплю и сюда привезу. И внуков. Обещаю. Может не сразу, но обязательно выкуплю.

У Михея, может быть потому, что жил он получше всех прочих мужиков в Свиньино, выросло (то есть в детстве не померло) три сына и три дочери — но отставной поручик их всех продал. Правда, относительно недалеко, Михею даже иногда удавалось их навещать. Не всех, но двоих дочерей и одного сына он даже смог повидать за последние три года. А приветы ему от детей вообще каждый год передавали, так что он уже знал, что и внуков у него… довольно много. Но вот сколько точно…

— Ну ежели так… Никита, для твоих горшков мне обратно новую печь ставить придется. Акима не предлагай, он нужную печь сделать не сможет, он же печник, а не горшечник. А вот четырех мужиков с лопатами твоими железными ты мне пришли, я так думаю, что глубиной печь сия будет сажени в три. Сам-то я уже вовсе старик, мне такую и не выкопать…

Вообще-то «старику» было — я это у Александра Григорьевича специально выяснил — сорок семь лет. А жене его — сорок пять, и она была самой старой бабой в деревне. Но Татьяна Ивановна Пельцер в шестьдесят восемь, снимаясь в «Женитьбе Фигаро», выглядела куда как моложе. Впрочем, когда Михей рассказал ей, почему он бросил лепить горшки, она вся расцвела и даже вроде как помолодела. И насчет постройки нового дома возражать не стала…

Какая сука сказала, что стекло к олову не прилипает! То есть к олову-то оно действительно не прилипает, а про окись олова просто никто не говорил — и про то, что олово окисляется быстро, не говорил, и что эта окись сверху расплавленного олова часто комками плавает — тоже. Так что стекла для будущих окон у меня получились прозрачными все же местами. Впрочем, и это не ахти какая проблема, если есть много мужиков, которым делать особо нечего и есть окись железа. У меня зародилось подозрение, что хотя бы к следующему лету у меня получится окна в новом доме все же застеклить — если кого-то к этим мужикам приставить, которые стекла полируют, чтобы они все же полировали, а не ваньку валяли.

Впрочем, чтобы мужики работали, надо к каждому по такому надзирателю приставить — а еще к надзирателям своих надзирателей добавить чтобы первые с мужиками не сговорились вместе дурака валять. Каким образом всё хоть как-то работало у Петра Петровича, я вообще не понимал — зато понял, почему «новые хозяева» возжелали имение продать. Двести с лишним душ, двести семей с мужиками и бабами давали доходу (после выплат всех положенных налогов в казну) чуть больше пятисот рубликов в год. И это при том, что почти всех мужиков Игнатьев еще и зимой на заработки отправлял. Большей частью — «сдавал в аренду» на тульские металлургические заводы, причем брал по пятерке с рыла, однако изрядную часть таких «дополнительных доходов» ему приходилось тратить на прокорм крестьян, которые сами себя прокормить оказывались не в состоянии.

Почему — тоже понятно было: земли после многих лет нещадной эксплуатации плодородие утратили, урожаи собирались настолько убогие, что их и урожаями-то назвать было стыдно. Но теперь, надеюсь, что-то исправится: я все же половину своих плугов отправил Игнатьеву, там поля уже всерьез вспахали. Опять же картошки много посадили, тыкв. И помидор. Конечно, помидоры на хреновой почве урожая не дадут, но их в трех управляемых Игнатьевым деревушках посадили все же на хорошо удобренные грядки. Относительно хорошо удобренные, ведь удобрения было не очень много да и очень они были «своеобразными». Остатками от селитряниц, то есть почти без азота.

А вот селитряницы Игнатьев большие закладывал в каждой деревне, и с продажи селитры в казну тоже некоторую денежку, нужную для прокорма пейзан, получал. Раньше получал, а теперь будет получать с продажи подсолнечного масла — ну, некоторое время будет. Потому что восемь пудов селитры, которую он приготовил для продажи в казну, я у него забрал. Не на удобрения, и не для изготовления пороха — насколько я помню, из этой, кальциевой что ли, селитры порох получается вообще никакой. Просто мне пришлось заняться химией.

В школе я химию любил, потому что химия позволяет простому человеку приобщиться к изготовлению чего-нибудь вонючего или взрывающегося. Что-нибудь очень вонючее хорошо нечаянно врагу на книжку случайно пролить (на бумаге воняет дольше), а взрывающееся —