Аскольдова тризна - Владимир Афиногенов

Хитрый Кнах, конечно, как мог снимал дурной сглаз, но в конце своего действа всегда добавлял:

— Многие беды от него, но ещё они исходят и от нашего князя: люди стонут от податей.

— И то верно... — соглашался человек, задумавшись.

А тут ещё там, где обычно собирались купцы и людины, — возле Гостиных дворов, на капищах Перуна (около моста через Волхов и на берегу Ильмень-озера) — всегда оказывался какой-нибудь жрец и потихоньку начинал заводить речь о новых порядках князя, якобы идущих вразрез с жизненными интересами словен новгородских. И будто невзначай вспоминал о брате Рюрика, проживающем в Старой Ладоге, у которого бесстыдно отобрали стол, и добавлял:

— Водим-то старше Рюрика, у него и все права на княжество... Да, сказывают, и поумнее он!

Кто сказывает и так ли сказывает — неважно, лишь бы поглубже внедрить в души людские чувство отвращения к нынешнему князю.

Кнах радовался и говорил тем жрецам, которые знали, кто он такой:

— Душа моего несправедливо казнённого брата смотрит с небес довольная и видит, что мы не сидим сложа руки. Мы отомстим за него!

Боясь, что его кто-то может всё-таки выдать и он разделит судьбу Сереженя, Кнах отдал буковые дощечки, рассказывающие о событиях в Руси Северной и Киевской накануне 864 года[57], на хранение волхвам.

Но перед тем, как расстаться с ними навсегда, брат верховного жреца взял одну дощечку и прочитал в конце её: «Трава зелёная — это знак божеский. Мы должны собирать её в сосуд для осуривания[58], дабы на собраниях наших воспевать богов в мерцающем небе и отцу нашему Даждьбогу жертву творить. А она в Ирии уже священна во сто крат».

Кнах повертел в руках дощечку, вздохнул, прочитав далее предупреждение брата: «Но беда идёт на Русь... Греки хотят окрестить нас, чтобы стричь с нас дань, подобно пастырям, стекающимся в Скифию.

Не позволяйте волкам похищать агнцев, которые суть дети Солнца!»

После сильной бури, налетевшей в Северном море, свадебное новгородское судно бросило якорь в проливе, разделяющем норвежскую и датскую земли. Когда рассвело, Ефанда увидела из квадратного окна скалистый берег датчан и стоявший на нём, обмазанный белой глиной маяк, представлявший собой круглую башню, на ровной площадке которой жгли костёр; сейчас его только что потушили, и дым увядающей грязно-синей струёй уходил в небо.

Дверь без стука распахнулась, и вошёл брат невесты Од д.

— Как чувствуешь себя после бури, сестра? — спросил он, оглядывая Ефанду с ног до головы.

— Братец, я же дочь морских королей, а прошедшая буря разве что расплескала пиво из кружки... — бодро ответила королевна и засмеялась.

Одд, правда, заметил под её глазами тёмные круги, но остался доволен внешним видом сестры: как всегда, серые большие глаза, опушённые длинными ресницами, излучали холодный, но ясный свет, в котором отражался её ум, несмотря на то, что она, по сути, была ещё девочкой. Кожа на высоком лбу и щеках без признаков всякой округлости была ровно матовой: она оставалась без румянца, даже если Ефанда слишком волновалась. Но королевна с детства умела скрывать обуревавшие её чувства, только зрачки становились чуть шире, а губы, слегка выпуклые, ещё больше пунцовели.

Кто-то из придворных сравнил её красоту с красотой мраморной Афродиты, подаренной отцу Ефанды послами из Италии. Хотя не всякий мог согласиться с таким сравнением: если иметь в виду внешнее сходство — холодно-надменное, то да, но Ефанда обладала богатым внутренним миром и пылким воображением, наверное, поэтому без всяких слёз и колебаний согласилась ехать в страну язычников в надежде полюбить и обуздать дикую натуру прекрасного славянина, каким ей представлялся Рюрик.

Удостоверившись, что прошедшая буря на самочувствие сестры особо не повлияла, Одд вышел наверх. По своим размерам новгородское судно превосходило любую варяжскую дракарру в полтора раза. Оно было построено ещё Гостомыслом, но в отличие от обычных лодей было палубное и предназначалось для дальних походов по северным морям. На судне, таким образом, места хватало всем: и дружинникам Одда, и новгородским ратникам, и морякам. Сейчас большая их часть занимала всю нижнюю палубу, другая располагалась в кормовых и носовых трюмах; и все они без исключения, по очереди, когда не случалось попутного ветра, сидели на вёслах, заменяя уставших. Как варяги, так и славяне пленников и рабов в качестве гребцов на судах не использовали. Арабы тоже имели на Карабах[59]своих гребцов — считали, что невольники в критических ситуациях могут подвести, как неоднократно происходило на византийских хеландиях. Пленные или рабы могли, скажем, если им это нужно было, притвориться усталыми и не подчиниться надсмотрщикам, невзирая на их грозные бичи.

В это нелёгкое путешествие к норвежскому конунгу Рюрик послал двух своих лучших мужей — Крутояра и Венда, которые свободно изъяснялись по-норвежски. Одд нашёл их в передней части судна разговаривающими с кормчим. Выяснилось, что они обсуждали путь дальнейшего возвращения не через Неву-реку и Волхов, предполагая там засаду Водима

Храброго, а через Западную Двину и Ловать — путь трудный, но, с их точки зрения, более безопасный. Услышав о Водиме да ещё с приставкой Храбрый, Одд поморщился, как от зубной боли. Своего дальнего родственника он не только не любил, но не выносил даже краткого общения с ним: наглый, самоуверенный, хвастливо выставляющий напоказ свои мнимые достоинства, Водим не так давно, перед провалившимся походом в Исландию, виделся с Ефандой и восхищался её красотой...

Одд взглянул на берег датчан, вспомнил, как они завоевали остров Руген, откуда родом Рюрик, и как он изгнал их оттуда. Молодец князь! Отомстил Готфриду за смерть своего отца! А датчане такие же, как Водим, фанфароны, если говорить на языке жителей Франции — страны, совсем недавно входившей в Великую империю Карла Великого, теперь же раздробленной, потерявшей былую славу и ставшей лёгкой добычей для не ведающих страха, отважных сынов Скандинавии.

А Рюрик — сокол; ещё не видя его, Одд заочно воспылал к нему братской любовью, как когда-то к жившему на севере Норвегии потомку вождя Альфиду.

Одд находился тогда в том возрасте, когда ему предстояло пройти испытание морем, а Альфид, несмотря на молодость, уже носил титул «морского ярла». Норвежский король и доверил ему своего сына.

В представлении семнадцатилетнего юноши Альфид рисовался красавцем-богатырём, и Одд также заочно полюбил его как брата. А при встрече Альфид оказался невысоким и стройным, всего-то старше королевича на четыре года.