Псион - Джоан Виндж

Я вышел в тихую комнату отдыха в верхнем этаже одной из башен здания института. В изрезанной, как торос, структуре здания были десятки подобных комнат отдыха. Это помещение обычно пустовало, поскольку из него нельзя было увидеть океан. Сегодня покрытое облаками небо плакало дождем, завернув башни Куарро в грязно-серую вуаль. Комната была пуста. Это вполне устроило меня. Я удобно устроился на бесформенном мягком сиденье посреди комнаты, развернул камфорную таблетку и, откинувшись в кресле, стал смотреть на ливень, хлеставший по прозрачной стеклянной крыше башни. До этого я видел дождь всего один раз — на площади Божественного Дома. Дождь был теплым и бурым. Мне показалось, что Куарро мочится на меня, и мне это не понравилось. Я вспомнил, что всю жизнь не знал, что такое небо.

Поднявшись в эту пустую комнату, я рассчитывал дать волю своему гневу, но силы мои иссякли. Я очень устал. Мое сознание было полностью открытым, серым и пустым, как небо. Я закрыл глаза, слушая шум дождя и стук капель, но пустоту сразу заполнили картины Старого города. Они подступили как слезы, и я вновь открыл глаза.

— Черт побери. — Я ущипнул себя вновь, чтобы убедиться в том, что все происходящее не сон.

— (Кот, выходи из дождя.)

Это была Джули, я знал ее голос и быстрый смущенный шепот ее телепатической речи. Я не слышал, как приехал лифт, но она могла обойтись и без лифта. Она стояла передо мной с полуулыбкой, в одежде, напоминающей темный саван, с черной тяжелой косой до поясницы. В комнате сразу стало теплее и светлее, когда появилась она.

— Ты все еще здесь?

Она пожала плечами, опустив взгляд:

— Мир — это тюрьма, и каждый из нас — камера для самого себя. Я уже была здесь, когда в последний раз посмотрела на тебя.

Джули обладала поэтической душой, а поэзия — сродни псионике, как она объяснила, сродни передающейся мысли, она придает образам материальное воплощение. Иногда Джули прибегала к поэтической речи как к особому виду иронии, и к этому все привыкли. Я не обращал на это внимания. Джули подошла и села рядом, но на некотором расстоянии. Иногда она напоминала тень, что-то слишком невесомое для того, чтобы вторгаться в чужое сознание. Ей всегда удавалось с точностью определять, что происходит в моей душе, зачастую лучше, чем мне самому; она всегда знала также, уйти ей или побыть со мной.

Однажды я задал Джули вопрос, что чувствует человек, обладающий способностью телепортироваться. Не глядя на меня, она ответила:

— Это удобно, когда хочется убежать от всего этого…

Образ, который возник затем в ее голове, так поразил меня, что я не мог в него поверить. Но я знал, что это правда, и через некоторое время задал Джули единственный вопрос:

— Джули, что заставило тебя прийти сюда?

Понимая, что частичным ответом стал образ, который она мне показала, Джули произнесла:

— Ты знаешь, что однажды ночью я пыталась утопиться?

Она как будто рассказывала о ком-то другом. Службист, который тоже был телепатом, в последний момент вытащил ее из пруда в парке. Затем он часами расспрашивал ее, пытаясь понять, почему ей была так ненавистна жизнь, и в заключение поведал о программе исследований, которые должны помочь псионам приспособиться к обстоятельствам. Она пообещала попробовать принять участие в этой программе, чтобы вновь обрести смысл жизни, и сдержала слово.

Я поведал Джули свою историю. Версия Службы Безопасности уже была всем известна, акценты расставлены, и то, что мы обсуждали, уже не имело решающего значения, как будто стало понятно, что наше общее мнение ничего не изменит. Но Джули ничего не сообщила о причине попытки самоубийства. Единственное, что она сказала, — это происходит, когда исчезают причины не делать этого. Я знал некоторые из этих причин.

Она сидела рядом, глядя на дождь. Я смотрел на ее тонкий профиль и вновь пытался найти ответы на свои вопросы. Но я не пытался прочитать их в ее сознании не из-за боязни быть пойманным, а потому что знал ее отношение к подобного рода вторжениям. Я знал это и по собственному опыту. Даже теперь она стеснялась настолько, что почти не разговаривала ни с кем, кроме Зибелинга. Я не понимал, почему она все-таки проводила время со мной, но это меня радовало, и я старался оттянуть тот момент, когда наше общение закончится.

— У тебя сумрачно на душе, — произнесла она. — Где ты сейчас?

Джули продолжала смотреть на дождь. Она призналась как-то, что ей тяжело долго смотреть на кого-либо, так как глаза — это окна нашей души.

— В Старом городе. — Я пожал плечами, сцепив руки и глядя на дождь.

— Старый город. — Она закрыла глаза. — Здесь, в Куарро, его называют резервуаром. Не знаешь почему?

— Нет. — Я оглянулся. — Может быть, потому, что, раз оказавшись там, ты уже не выберешься.

— Рыбный резервуар, — вздохнула она, — питательный резервуар. — Джули посмотрела на свои руки; ее ногти были обкусаны. — Когда я была маленькой, отец однажды повел меня в зоомагазин. Там были сотни всяких созданий, кричащих и стремящихся ко мне всей душой; я не могла выбрать. Затем я увидела рыб — две стеклянные стены, полные рыб, прекрасных живых драгоценных камушков, и другой резервуар, заполненный наполовину. Его стены были зелеными от ила, и рыбешки на поверхности отчаянно работали жабрами или, задыхаясь, неподвижно застывали в воде, ожидая смерти. Я спросила, что происходит, и мне объяснили, что это питательный резервуар, что рыбок разводят на корм и никого не волнует, как они живут. Я подумала об их страданиях, до которых никому нет дела, и заплакала.

«Давай купим их, папа, им плохо и больно». И все животные в магазине и посетители принялись причитать и плакать, потому что я завела их. Мой отец чувствовал себя униженным. — Ее голос стал жестким, она крепко сжала пальцы. — Трудная дочка опять на публике заставила краснеть своего добропорядочного отца. Он оставил меня без покупок, и у меня никогда не было домашних питомцев. — Наконец Джули посмотрела на меня. — Вот что я знаю о резервуарах… Мне всегда казалось, что если бы они знали, что я чувствую, если бы они чувствовали, они никогда бы не…

Она замолчала в отчаянии, глядя куда-то в сторону. Я еще больше вжался в мягкое кресло, сгорбив плечи, и молчал. Острый край камфорной таблетки резанул меня по языку. Мы оба вздрогнули от звонка прибывшего лифта и обернулись, чтобы посмотреть, кто это. Из лифта вышел высокий мужчина средних лет; хорошо одетый, брюнет, с модной прической, удачно гармонировавшей с дорогой заколкой из золота ручной работы на застежке воротника. На нем был летний костюм, драпированный шелком пастельного тона, сидевший безупречно и явно сшитый на него. Он был почти таким же худым, как я, но обладал тем типом красоты, которая у таких мужчин сохраняется на всю жизнь.

Однако от его внешности веяло холодным дыханием смерти. Джули вздрогнула, ощутив то же, что и я: незнакомец не был мертвецом, он нес смерть.

— Надеюсь, не помешал, — заговорил он и, приближаясь к нам, улыбнулся. — Меня зовут Рубай.