Я знаю, как ты дышишь - Наталья Костина

— И потом, я у твоих родителей жить не хочу! — заявила капризная жена нейрохирурга.

— Почему?

— Не хочу, и все… Мне у них некомфортно. Несколько дней еще туда-сюда, но постоянно!..

— Кать, я даю тебе слово, сегодня весь мусор вывезут и после обеда уже начнут строить! Все будет очень быстро! И… я взял на работе отгул!

— Тебя все равно выдернут, если будет тяжелый случай! — сердито сказала Катя. — И пропадет твой отгул! И вообще, мог бы мне позвонить, я могла бы присмотреть за твоими рабочими… хотя у меня были другие планы. Я, вообще-то, приехала переодеться… А тут сплошной дворцовый переворот, оказывается! И нужно жить у твоих родителей. Нет уж! Если негде жить, давай снимать, — твердо произнесла она.

— Кать, тут все закончится… ну ладно, за неделю уже нет — одна циклевка несколько дней займет, — но через месяц точно! Кто будет сдавать на месяц? Всем нужны жильцы тихие, постоянные…

— …без детей и домашних животных, некурящие и непьющие! — закончила Катя. — Знаю! А мне сейчас срочно нужно выпить и закурить! Иначе я за себя не ручаюсь!.. Да, и хочу тебе намекнуть: ты давно не видел жену, а там, на углу, продаются цветы!

* * *

Цветы. Он впервые увидел ее на улице, и в руках у нее были цветы. Мимозы. Сначала он почувствовал себя так, будто его ударили одновременно в сердце и в голову: но он не умер. Ему было хорошо. Очень хорошо! И еще — она не звучала, эта женщина, которую он увидел и словно бы сошел с ума: потому что ему хотелось плакать и смеяться одновременно. И еще он еле удержался, чтобы, схватив ее за руку, не сообщить: теперь он понимает, что значат слова романа! Романа, к которому сейчас уже стыдно и обращаться, слишком уж он обмусолен теми, кто ничего не разумеет ни в литературе, ни в любви. И все же! Прав был классик, и не его вымышленных героев, а его, его «любовь поразила мгновенно: так поражает молния, так поражает финский нож»!

Женщина с цветами, которая не была сопряжена ни с чем, кроме бессмертных строк, которая не звучала и не была помечена ничем — вообще ничем! — словно, когда ее сотворяли, эту женщину, в мире еще не существовало ни звука, ни цвета… И вначале не было слов, нет! — но она и только она!.. И она прошла мимо вместе со своими цветами. Которые не были тревожными… во всяком случае, он так не чувствовал. Это были маленькие желтые нежные солнышки, остро пахнущие теплом посреди зимней слякоти.

Он стоял и смотрел ей вслед, не в силах двинуться с места, пока она не пропала, не растаяла в толпе, как видение; легкое, стройное видение в темном пальто: узкая спина, узкие кисти рук, узкие щиколотки… Она была как яхта с совершенными обводами; она уходила, словно скользя меж тяжеловесных людских барж и вульгарных прогулочных лодчонок…

Она уходила все дальше и дальше, теряясь в сиреневых вечерних весенних сумерках, и он был уверен, что больше не увидит ее никогда. На него напал ступор, из-за которого он не мог броситься ей вслед: ноги приросли к тротуару. Когда же он смог дышать, двигаться, говорить, думать — было уже поздно. Женщина? Девушка? Воплотившаяся Маргарита? Она ушла! Да и видел ли он ее на самом деле, или это была весенняя фата-моргана, сгустившийся теплый воздух впервые нагревшегося после зимы асфальта, насмешка города, дриада каменных джунглей?

Однако судьба порой ведет людей не кружными путями, а прямо к цели — словно стрела, пронзающая лабиринт насквозь и соединяющая две нужные точки. Удивительно, но он увидел ее снова на следующий же день! Уже без мимоз и без пальто. Он не мог сдержать улыбки, вспоминая это; когда он пришел в себя и обрел способность говорить, то едва не задал ей самый банальный из всех вопросов: «А где же ваши цветы?» Однако он промолчал, слава богу, но, впрочем, молчал он почти всегда. Да и что еще ему было нужно для счастья, кроме как просто смотреть на эту девушку: она оказалась веселой и улыбчивой и говорила за двоих, когда их наконец познакомили. О нет, он тоже что-то говорил! Потому что его, казалось, словно расколдовали: возможно, впервые в жизни он тоже был весел, оживлен и даже пытался рассказывать анекдоты! Наверное, рассказывал он не слишком удачно, но она смеялась. Он ей явно понравился. Он! Понравился! Это было странно, удивительно, непостижимо, невозможно! Но почему-то тогда он счел это вполне возможным — то была судьба! Они встретились, и они были предназначены друг для друга — он был неколебимо уверен, что она тоже это почувствовала!

Ее звали Жанна. Тогда он услышал в этом имени аккорд. Трезвучие. Соль-мажор. Соль. Ассоль! Девушка, прекрасная, как мечта, ждавшая его на неизвестном доселе берегу. И ради достижения этой мечты он был готов на что угодно: угнать корабль с алыми парусами, объявить себя наследным принцем или простоять всю ночь под ее окнами, что для начала и сделал. Да, вот так глупо: он просто не смог уйти, стоял и смотрел, как движутся за шторами смутные тени, а потом исчезают свет и цвет, гаснут потихоньку окна во всем доме… пианиссимо, сходящее на нет. Интересно, почему в любом доме всегда найдется окно, которое не гаснет всю ночь? Кто там обитает? Инопланетяне, для которых темнота — это смерть? Хотя мы все инопланетяне друг для друга… Закрытые книги. Молчащие инструменты.

Это было помешательство. Да, помешательство, причем буйное. Он перестал быть собой, потому что слишком был полон ею. Она заняла все его внутреннее пространство, так что он перестал видеть и чувствовать. Он ослеп и оглох. Жанна, Жанна, Жанна! Она была нужна ему, потому что без нее все остальное было неполным. Недосвет. Недодыхание. Недожизнь. Нужно было завоевать эту девушку — или умереть!

Да, он ослеп и оглох, но понял наконец, о чем говорят все книги. Все стихи. Все романы. Сонеты Шекспира, где слово течет ясным, прозрачным, горьким потоком. Пряные струи Мериме. Темные, мутные, зачастую опасные воды Бунина. Зеркальная гладь идеального Куприна. Мощная, совсем не женская Ниагара бесподобных романов Улицкой. Прибой, приливы и еле слышный лепет волн музыки рассказывал о том же. Все на свете было любовь, все двигалось любовью. И его собственная любовь билась в нем, переливаясь через край и желая выплеснуться наружу. Это происходило впервые… и, наверное, больше с ним такого никогда не могло случиться. Это был первый и он же последний раз. Потому что он не мог представить, чтобы люди могли переживать такое снова и снова, раз за разом… Ему казалось, что на такое не хватило бы никаких душевных ресурсов! И он плохо соображал, что же делать со всем этим. Как совладать? Как выжить и не умереть? Причалить к берегу во время бури? Он уже не чаял рассказать ей о своей любви — он просто желал пережить это неожиданное бедствие и выжить. Кроме того, он боялся показаться смешным… да и ее саму он тоже до смерти боялся! Наверное, все это вкупе и называлось одним словом: боготворить.

И снова судьба взяла его за руку, заставив просто позвонить в ее дверь. Потому что время, в котором они жили, было отнюдь не временем звона лат — оно было всего-навсего эрой электрических звонков. Когда можно было коротко позвонить в дверь и сезам бы открылся. Или же «звякнуть на мобильный». «Напиши мне на мыло», — как-то небрежно бросила ему одна девица, сунув в руку бумажку, — наверное, она сочла его выступление в институте интересным. «Мыло»… «звякни»… О боже! Он готов был писать для той, что так поразила его, поэмы… Но как хорошо, что он этого не сделал! Потому что стихи не были сильной его стороной, а то, в чем он действительно оказался силен, был способен понять далеко не каждый. Кроме того, так, походя, что называется, «на пальцах», он не смог бы никому ничего объяснить. Тем более ЕЙ.