Золотой саркофаг - Ференц Мора

– Тогда зачем играла? Тебе известно, что я сын Максимиана, у которого исполнитель – палач.

И, схватив павлинье опахало, он занес его, как секиру, над головой девушки. Та, опять зевнув, невозмутимо ответила:

– Ох, как я напугалась, принцепс. А у меня сам отец палач. Он приедет – отдаст тебе за меня твой солид.[48]

– Ладно. А пока я возьму в залог вот это.

Он сдернул с нее красное покрывало. Нобилиссима осталась лишь в помятом хитоне. Она была такая маленькая, такая хрупкая, что магистру подумалось: «Это скорее творение дриад, чем Титана».

– А теперь пошли вон! Я спать хочу! – объявила нобилиссима.

Взяла лежавшую в изножье серебристую накидку, завернулась в нее и закрыла глаза. Максентий бросил покрывало Квинтипору:

– Неси за нами!

И, взяв Варанеса под руку, сказал:

– Если Венеру нужно было ловить невидимой сетью, то для няньки сойдет и это.

Не успели они спуститься по лестнице, как нобилиссима подбежала к перилам, желая предупредить влюбленных. Но у фонтана уже никого не было.

Подождав, когда Максентий выйдет из дома, девушка насмешливо крикнула:

– И тут, как с язигами, тебе не повезло! Противник отступил без боя!

Принцепс погрозил ей пальцем:

– Что-то уж очень скоро тебе расхотелось спать!

– Как только ты ушел! – И нобилиссима показала ему кончик языка.

Во двор вышел Квинтипор. Он нес покрывало с таким напряженным видом, точно это был свинец, а не легкая ткань. Нобилиссима улыбнулась и крикнула Максентию:

– Верни покрывало!

– Мне самому принести?

– Пришли… с тем, кто его унес. К тому же этот раб так ни о чем мне и не доложил.

Но Максентий, взяв покрывало, уже повернул обратно.

– Нет! – повелительно закричала нобилиссима. – Принцепса с меня на сегодня довольно! Говорю, пришли раба!

Максентий с раздражением кинул покрывало магистру и, подняв голову к балкону, крикнул:

– Не прикажешь ли прислать всех рабов? Хочешь, пришлю тебе своего конюха?

Но последних слов девушка уже не слышала. Подбежав к круглому серебряному зеркалу, она поправила прическу, подкрасила губы и свинцовым карандашиком чуть удлинила брови.

Когда Квинтипор вошел на балкон, нобилиссима, завернувшись в накидку, сидела на ложе, по-восточному подобрав под себя ноги.

– Ты, как я вижу, не умеешь подавать вещи дамам, – улыбаясь, потянулась она за покрывалом.

– Это не моя профессия, нобилиссима, – покраснел юноша.

– О!.. Но кто же ты такой? Ключник? Что означает этот ключ?

– Я секретарь императорского дворца.

– Пусть! А мне какое дело?! Кто бы ты ни был, ты обязан этому научиться. Смотри, как надо!

Встряхнув покрывало, она аккуратно сложила его вчетверо и подала Квинтипору.

– Теперь разверни и одень меня!.. Вот так… Шею прикрой как следует: по вечерам здесь комары донимают… А отчего у тебя руки дрожат? Неужели холодно? Постой!

Она сбросила на пол две небольшие подушки.

– Садись и слушай! Понял ли ты, что обязан мне жизнью? Заметил хоть, что я спасла тебя?

– Спасла? От чего, нобилиссима?

– Как ты посмел ударить принцепса?! Если бы не я, он зарезал бы тебя на месте!

Квинтипор усмехнулся. Нобилиссима повысила голос:

– Чему ты смеешься, раб?

Юноша опустил голову. Он раб – это правда. Но еще никто не хлестал его этим словом так больно.

– Отвечай! Почему ты усмехнулся?!

– Я только подумал, чем бы я занялся, пока бы принцепс меня резал.

Девушка звонко рассмеялась.

– Да ты не из робких… И, видно, сильный!.. Дай я погляжу на твою руку… Ты кто? Охотник? Наездник?

– Нет, нобилиссима.

– Ах да! Я все забываю, кто ты. Принцепсу стоило приказать – и тебя распяли бы на кресте. Он ведь дикий, жестокий и коварный, как волчонок. Я сама всегда боюсь, что он укусит меня.

Девушка озорно улыбнулась. Потом на минуту задумалась.

– А вот персидский царевич не такой… Кроткий, тихий. И какие сказки рассказывает!.. Интересней, чем моя няня. Жаль только – руку себе отхватил, сумасшедший. Знаешь из-за чего?

Квинтипор растерянно молчал. Девушка, не дожидаясь ответа, продолжала тараторить:

– Он уже наместником был, только вот забыла где – никак не могу запомнить эти варварские названия. Ну, все равно… Одним словом, был уже сатрапом… И кто-то донес царю, что будто он затеял против него, отца своего, заговор. Варапес, как только узнал о доносе, взял да оттяпал себе руку, и в знак преданности послал отцу. Он очень любил своего отца… да и сейчас любит, хоть и должен скрываться от него. Вот какие есть на свете отцы… и дети тоже! Слыхал ты что-нибудь подобное?.. А ты способен на такое? Хватило бы у тебя духу отрубить вот эту сильную руку?.. Ух, какой яркий у тебя пояс! Совсем как мои губы! Правда?.. Почему ты молчишь? Отвечай!

– Да, – молвил, опустив глаза, Квинтипор.

– Ах, до чего ты красноречиво изъясняешься! А все-таки любопытно знать, к чему относится это «да»: к поясу, к моим губам или к твоей руке? Скажи, есть ли в жизни такое, ради чего ты мог бы отрубить себе руку?!

Звуки умирают быстрее, чем цвета и запахи, но врезаются в память и преследуют значительно дольше. Магистр даже в последний свой час явственно слышал этот вопрос, хотя так никогда и не мог понять, что произошло, когда он услышал его. На фоне темно-бронзового заката вдруг порозовело мраморное лицо поэтессы, кроткое, задумчивое, и он ответил ее словами, написанными золотом:

Тебе, незваная, я жизнь отдам,

Ведь ты, любовь, сильнее смерти…

И замер, потрясенный своей дерзостью. Произнести это вслух – богохульство! Святотатство большее, чем ударить сына божественного августа… Он не успел додумать эту мысль до конца, как девушка вдруг вытянулась на ложе и воскликнула почти со слезами:

– Это правда?! Или сон?.. Ты произнес это?! Стихи Сафо?.. Ты раньше их знал или здесь выучил?.. Да кто же ты такой? Здесь всюду – одни солдаты… да рабы!.. Ты… ты, наверно, переодетый бог! Правда?! О! Было бы чудно, если б ты только мне, только мне одной открыл, кто же ты! Ходил бы среди людей, как простой смертный, и я одна знала бы, кого скрывает эта зеленая одежда… Нет, я воздвигла бы тебе алтарь, и ты стоял бы на нем изваянием, равнодушный к людям, приносящим тебе жертвы, смотрел бы на далекие облака, слушал бы ветры и пение птиц… А когда на небе загорятся звезды, ты покидал бы свой алтарь и читал мне стихи о ветрах, облаках, птицах.