Лабиринт - Яэко Ногами

Мацуко, сжимая нож для рыбы в своей пухлой руке, украшенной жемчужным перстнем.

Боясь, что по своей рассеянности она совсем про это забудет, Мацуко поспешила передать Тацуэ любезное предложение госпожи Ато.

— Она, видно, из газет узнала, что вы собираетесь надеть в поездку театральный костюм. Ато недавно привезли из своей юкийской усадьбы целую коллекцию таких костюмов. И виконтесса предлагает вам выбрать себе любой костюм, какой только понравится. Чудесно, не правда ли! И послушали бы вы, как она все это мило сказала! Прелесть! — шумно восклицала Мацуко.

— Уж если газеты начнут что-нибудь расписывать, то просто беда! — заметила Тацуэ и пристально посмотрела на Сёдзо, сидевшего между Кунихико и Таруми.

Этот непонятный для других, но для Сёдзо полный значения взгляд смутил его. Он, наверно, покраснел бы и совсем растерялся, но, к счастью, подошла горничная и, став за его спиной, начала убирать со стола тарелки. Это помогло ему скрыть свое смущение. Тацуэ едва заметно улыбнулась глазами. И как бы желая успокоить Сёдзо и вывести его из затруднительного положения, в которое сама же его поставила, она поспешно спросила:

— Сёдзо-сан, а молодые князья с Кюсю, которые когда-то ездили в Рим, тоже были своего рода культурной делегацией, не правда ли? Это ведь по вашей части.

— Хм! Пожалуй, что так.

— Было это, кажется, в эпоху Тэнсё 151, только не помню, в каком году.

— Выехали они в восьмидесятом, а добрались до Рима лишь через два года152,— ответил Сёдзо.

— О! Неужели им пришлось так долго ехать?—удивилась Мацуко.

— А вы знаете,— обратился к ней Таруми,— что до революции Мэйдзи отцу господина Масуи или моему отцу нужно было от Кюсю до Эдо плыть целый месяц, а если море было неспокойно, то и два.

После этого разъяснения, из которого Мацуко ничего не поняла, Таруми заметил, что в те времена японцы могли поехать в Италию, по-видимому, только благодаря ревностным стараниям отцов-миссионеров, а главным образом благодаря могуществу и авторитету Сорина Отомо!

Таруми редко вступал в разговор на подобные темы, и то, что сегодня он принял в нем участие, было необычно. Беспрецедентное в истории Японии путешествие нескольких князей в Рим было интересным фактом с точки зрения политики вообще, тем более что эти князья жили в том крае, где он родился.

— Сорин был человеком широкого кругозора, он смотрел далеко вперед. Он уже в то время понимал, насколько важно для прогресса Японии заимствование европейской культуры. Ведь верно, Сёдзо-сан?—сказал Таруми.

— Было бы очень интересно, если бы можно было по письменным источникам установить, что им главным образом руководило — политические соображения или его религиозные взгляды,— заметил Сёдзо.

— Значит, этот вопрос пока и для ученых не ясен? — включился в разговор Кунихико, наливая себе стакан красного бургундского и принимаясь за мясо.

Таруми, который сам был заядлым политиком, подчеркивал эту сторону и в деятельности Сорина Отомо. Вполне возможно, что молодые князья, совершившие паломничество в Рим, и были верующими католиками. Но сомнительно, чтобы сам Сорин всерьез уверовал в христианского бога, хоть он и принял крещение и все прочее,— говорил Таруми.

— По-моему, Сорина меньше всего интересовали христианские священники. Его больше привлекали грузы, привозимые ими на своих кораблях. В тылу у него держался Симадзу 153, и ему приходилось все время быть начеку. Да и вообще для полководцев того времени ружья и пушки были куда более заманчивыми вещами, чем крест и библия.

— Но ведь и Нобунага и Хидэёси 154 на первых порах тоже радушно принимали отцов-иезуитов и дали им разрешение свободно проповедовать свою религию, хотя сами и не приняли крещение, как Сорин, и приверженцами христианства тоже не стали. Так можно ли все это связывать только с желанием получить огнестрельное оружие155? — возразил Сёдзо.

Развивая свою мысль, Сёдзо мог бы сказать, что у японцев, несомненно, было огромное желание получить из

Европы новое огнестрельное оружие. Но, видимо, не в меньшей степени привлекала и новизна, свежесть всего европейского вообще. Он мог бы в качестве примера указать, что японцы принимали и буддизм, который нес с собой очарование культуры китайского континента в целом.

Роскошь и блеск так называемой эпохи Момояма 156 были обусловлены различными экономическими и политическими факторами. Но были историки, склонные особенно подчеркивать влияние подарков, преподносимых католическими миссионерами, и тех больших живописных полотен, которые привозились рыжеволосыми, голубоглазыми купцами и на которых были изображены сцены быта, обычаи европейцев, их великолепные одежды, обстановка, утварь.

Обо всем этом Сёдзо -мог бы рассказать, и, вероятно, его рассказ заинтересовал бы всех. Но он предпочитал молчать и усердно работать вилкой и ножом. Он всегда избегал привлекать к себе внимание общества.

Тацуэ успела кое-что прочитать перед своей поездкой в Италию и снова заговорила о так называемой культурной делегации, посетившей Рим во времена Тэнсё. Она рассказала, что по возвращении молодых князей Хидэёси дал им аудиенцию. Князья явились к нему в одежде молодых римских аристократов, он их подробно расспрашивал обо всем, что они видели, и даже заставил показать итальянские танцы.

— Представляю себе, как все это странно выглядело в замке Хидэёси!—воскликнула она.

Сёдзо объяснил, что в эпоху Адзути — Момояма157 появилось тяготение ко всему заграничному и то же преклонение перед Западом, которое было характерно для начала эпохи Мэйдзи. Любопытно, например, что Хидэёси заставлял свою фаворитку Едогими одеваться по-европейски.

— И вы знаете такие вещи? Я поражена! — воскликнула Мацуко.

Если бы в ее восклицании чувствовалось только наивное и искреннее удивление недалекой женщины, тут не было бы ничего оскорбительного для Сёдзо. Но по существу она в крайне примитивной и свойственной ей незлобивой форме высказала свое представление о нем. Кто он такой! Хоть Сёдзо хорошего происхождения и недурен собой, но все-таки он недоучившийся студент, якшавшийся с красными, человек, которого нельзя принять на работу ни в фирму, ни в банк и которому Масуи из чувства долга перед старым товарищем, из милости поручил копаться в старом хламе — не больше! И вдруг ему известны такие события! С точки зрения Мацуко, это достойно было похвалы. Но вот если бы он стал говорить кое о чем другом, например о своих исследованиях, позволяющих по новому написать некоторые страницы истории Японии, это, несомненно, не вызвало бы у нее никакой похвалы. Сознавая горький комизм своего положения,