Лев Толстой - Анри Труайя

И больше на совести того из двух этих деспотов, чья власть простирается шире: быть царем уже значит быть виновным перед Богом и людьми. Но Николай I, как его описывает Толстой, страшнее и своего предшественника Александра I, и тех, кто пришел после него – Александра II, Александра III и Николая II. Это холодное лицо скрывает такую низость и такую гордыню, что никакие человеческие взаимоотношения не кажутся возможными между ним и простыми смертными. Одурманенный лестью своего окружения, он считает себя рыцарем, но с потрясающим лицемерием пишет резолюцию на докладе о польском студенте, который, три раза не сдав экзамен, бросился на преподавателя с перочинным ножиком и нанес ему несколько «ничтожных ран»: «Заслуживает смертной казни. Но, слава богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз сквозь тысячу человек». Но двенадцать тысяч ударов – это верная и ужасная смерть. Царь-добродетель приказывает судить военным судом крестьян, которые отказываются от крещения. Образцовый муж имеет постоянную любовницу и интрижки с женщинами из высшего общества. Православный, убежден, что ему позволено все – от адюльтера до преступления.

Физический портрет царя отталкивает: высокий рост и «огромный, туго перетянутый по отросшему животу стан», большие белые руки, безжизненный взгляд, «длинное белое лицо с огромным покатым лбом, выступавшим из-за приглаженных височков, искусно соединенных с париком». У Шамиля тоже «высокая, прямая, могучая фигура… производила… впечатление величия», у него тоже бледное, «как каменное», лицо и глаза, которые ни на кого не смотрят. И он гордится своими белыми руками, и, наконец, оба превосходно исполняют роль всеведущего и всемогущего хозяина. «Чернышев знал, слышав это не раз от Николая, что, когда ему нужно решить какой-либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений, и что тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собою самое верное, как бы какой-то внутренний голос говорил ему, что нужно сделать». А вот Шамиль: «…Шамиль закрыл глаза и умолк. Советники знали, что это значило то, что он слушает теперь говорящий ему голос пророка, указывающий то, что должно быть сделано. После пятиминутного торжественного молчания, Шамиль открыл глаза, еще более прищурил их и сказал…»

Ни того, ни другого Толстой не рассматривает как личность, но исключительно как воплощение определенной системы. Их сподвижники в той или иной степени тоже испорчены властью: князь Воронцов, кавказский генерал-губернатор, готовый на любую сделку, любую бойню, чтобы выполнить поставленные перед ним цели, военный министр Чернышев, которого сам царь называет отъявленным негодяем, интриган Лорис-Меликов… Все эти господа в своем раболепии доходят до того, что копируют государя и в одежде, и в манерах. Николай носит «черный сюртук без эполет с полупогончиками», и Воронцов одет в «черный военный сюртук без эполет с полупогончиками», у князя Василия Долгорукого лицо «украшено такими же бакенбардами, усами и висками, какие носил Николай», военные рангом пониже тоже не отстают: у них маленькие усики и зачесанные к глазам пряди волос, как у императора.

Среди людей, которые в заботе властвовать над как можно большим числом себе подобных забыли о том, что такое настоящая жизнь, Хаджи-Мурат, несмотря на свое предательство, сохраняет благородство. В лагере русских он выделяется и статью, и восточной обходительностью, и презрением к лести и подхалимажу молодых карьеристов-офицеров и провинциальных дам, кокетливых и любопытных, мечтающих сделать его частью своего мирка. Интриги оставляют его равнодушным, ничто не вызывает удивления, хотя ему впервые пришлось столкнуться с тем, что принято называть цивилизацией, и полный воспоминаний о своей свободной жизни, в них черпает моральную силу, отказываясь от правил, по которым живут победители. Восхищаясь, как ребенок, получив в подарок от Воронцова часы, не проявляет ни малейшего интереса к декольтированным дамам, которых видит на балу. Высокий и тонкий, с бритой головой, широко расставленными глазами, немного прихрамывающий, Хаджи-Мурат кажется великолепным лесным животным, заблудившимся в искусственном саду, которое знает только один закон – самосохранения. Он предает Шамиля и переходит на сторону врага без малейших угрызений совести, так же убьет потом казаков, приставленных к нему. Окруженный, будет защищать свою жизнь до последнего, с бессознательным упорством. Упадет с кинжалом в руках, как мечтал. И автор не требует никакого к нему сочувствия.

Но история собственно Хаджи-Мурата – это еще не вся повесть. Как свечи в люстре загораются одна за другой, когда огонь перебирается по невидимой нити, так и в этой книге друг за другом появляются персонажи, объединенные таинственной связью. Отталкиваясь от одного эпизода стычки с горцами, Толстой дает послушать все его отзвуки. Решение одного откликается в сотнях людей – от простых до высокопоставленных. Так, ведомые автором, мы переходим от Хаджи-Мурата к ближайшим советникам царя, обсуждающим его участь, к самому Николаю, чья жестокая, холодная душа внезапно открывается нам, к Воронцову, несговорчивому Шамилю, сыну Хаджи-Мурата, которого удерживают в плену, казакам, грабящим и сжигающим вражеские аулы, простому солдату Авдееву, убитому в столкновении, переносимся к нему в деревню, где в это время молотят овес, к жене Авдеева, которая рыдает при известии о гибели мужа, но в глубине души рада этому, так как беременна от приказчика, у которого жила…

Панорама действия расширяется, в ней уже не только Кавказ, вся Россия, в небольшой повести представлен огромный мир. Кто ее герой? Хаджи-Мурат, Николай или солдат Авдеев? Неизвестно. Не ясно, что автор пытался доказать. Повесть воспевает жизнь, природу, жизненную силу растений и человека и не навязывает никаких моральных суждений. Можно ли говорить о различии между добром и злом, читая о вырванном репейнике? Повесть написана строгим, точным «пушкинским» языком, без отступлений, самолюбования, сжатая, нервная, энергичная, она – свидетельство совершенства мастерства Толстого. Впрочем, «Хаджи-Мурат» опубликован был только после его смерти, в 1912 году. Цензура пропустила это произведение, несмотря на то, что в ней звучит протест против самодержавия, войны, против подавления народов Кавказа. Последний раз Толстой внес в рукопись правку в 1904 году и без сожаления убрал в ящик стола. Он вступил в тот возраст, когда гораздо больше интересует мнение потомков, а не современников.

Отказался он и от публикации «Живого трупа», где возвращался к излюбленной своей теме – неудачам в семейной жизни и бегства от нее. Поняв после десяти лет совместной жизни, что жена его не понимает и предпочитает ему человека вполне обыкновенного, Протасов симулирует самоубийство, бежит из семьи, общества и связывает свою жизнь с цыганкой Машей. Теплота и простота их взаимоотношений контрастируют с ложью любви, освященной православной Церковью. Но обман раскрыт, избежать правосудия можно только собственной гибелью. Так еще раз Толстой идет войной на брак, людской суд, общество. В Протасове есть черты героев «Крейцеровой сонаты» (ужас семейной жизни) и «Воскресения» (необходимость связать себя с падшей женщиной, отказаться от человеконенавистничества, принятого в обществе, раствориться в толпе).

Все это было знакомо самому автору, но радость, которую давала ему работа, помогала справиться с угрызениями совести: «Я покорился совершенно соблазнам судьбы и живу в роскоши, которой меня окружают, и в физической праздности, за которую не перестаю чувствовать укоры совести, – пишет он Бирюкову второго сентября 1903 года. – Утешаюсь тем, что живу очень дружно со всеми семейными и несемейными и кое-что пишу, что мне кажется важным».