Лесной маг - Робин Хобб

Я помылся, приготовил и съел кашу и вышел из дома. Меня встретило ясное летнее утро. На бездонном синем небе не было ни облачка. Утренний ветерок шелестел в листве посаженной мной ограды. Пели птицы, пахло новой жизнью. Для кого-то другого это мог быть прекрасный день, щедрый на обещания. Я взял лопату, чтобы закончить работу над могилой женщины.

Крышка на гробе Хитча была сдвинута.

Мне не нужно было заглядывать внутрь, чтобы понять, что тела там больше нет.

Было время, когда мне нелегко далось бы такое решение. Но в то утро я не колебался. Я отнес пустой гроб вместе с крышкой к ближайшей пустой могиле, опустил его и засыпал землей. К тому времени, как появились Эбрукс и Кеси с первыми за день фургонами мертвецов, я успел закопать пустой гроб Хитча и привести в порядок холмик над могилой женщины.

— Похоже, ты сегодня рано взялся за работу, — заметил Кеси.

— Похоже на то, — согласился я.

Дни со скрипом проползали мимо на нагруженных трупами фургонах. Перерыва в этом параде смертей, заканчивавшемся у двери моего дома, не предвиделось. Каждое утро я вставал к телам, ожидающим похорон, и каждый вечер часть мертвецов оставалась ждать своей очереди в гробах за моим порогом. Весь день стук молотков ровным контрапунктом отвечал скрежету моей лопаты, вгрызающейся в землю. Тела отправлялись из фургонов в гробы и сразу же в ожидающие их ямы. Кто бы сейчас ни командовал гарнизоном Геттиса, он прислал нам на помощь еще двух солдат закапывать могилы. Пустые ямы заполнились с тревожащей быстротой.

Мрачные шутки первых дней давно уступили место неослабному унынию. Мы почти не разговаривали между собой. В основном я беседовал с Эбруксом и Кеси, и только о выполнении нашей работы. Сколько гробов у нас есть, сколько дерева осталось, сколько пустых могил, сколько гробов с мертвецами ждут своей очереди, сколько тел привезли в очередном фургоне. Я упрямо вел свой список, хотя довольно часто тела попадали на кладбище безымянными. Тем не менее я описывал их, как мог: «Старик, беззубый, в поношенных брюках каваллы. Девочка, около пяти лет, синее платье, темные волосы. Мать и младенец, в ночных рубашках, у матери рыжие волосы».

Четвертый день оказался для меня очень трудным. Это был день мертвых детей, и в просторных гробах их маленькие тела выглядели особенно одиноко и заброшенно. Хуже того, в тот день на кладбище пришли скорбящие родственники, упрямо следовавшие за фургонами, точно голодные собаки, надеющиеся на косточку. Они смотрели, как мы снимаем тела с фургонов и укладываем в гробы, и их глаза словно обвиняли меня в том, что я отнимаю у них детей. Одна мать, чьи глаза сверкали от лихорадки, настояла, что она должна причесать свою маленькую дочь, прежде чем я закрою гроб крышкой. Разве я мог ей отказать? Она посадила ребенка к себе на колени, пригладила волосы и поправила воротник ночной рубашки, прежде чем уложить ее в гроб, словно в кроватку. Муж увел ее прочь, но вечером того же дня, на последнем фургоне, она вернулась к нам. Я жалел, что не смог похоронить ее вместе с дочерью. Меня преследовал страх, что однажды среди мертвых тел я узнаю Эмзил или кого-то из ее детей, но это горе меня миновало.

Единственное тело, которое я приветствовал с себялюбивым облегчением, прибыло на третий день после моего посещения Геттиса. Руки сержанта Хостера были скрещены на груди, глаза закрыты, волосы причесаны, а лицо умыто. К его рубашке была пришпилена записка, написанная рукой Эпини: «Похороните его как следует. Он был хорошим человеком». Подписана записка была просто «Э.». Я выполнил ее просьбу, хотя втайне полагал, что он обманул ее и других женщин Геттиса, скрыв от них свое подлое сердце под честным лицом. Над его могилой я коротко помолился доброму богу, но просил я не о милости к Хостеру, а о том, чтобы его обвинения против меня упокоились с миром вместе с его костями.

Иногда родственники приходили вслед за фургонами или сами привозили тела близких. Обычно это были родители, оплакивающие детей. Я с ужасом ожидал их появления, понимая, что такие похороны принесут им мало утешения. У нас не звучало ни музыки, ни торжественных молитв, никто не приносил цветов. Мы лишь деловито опускали гробы в землю, а потом забрасывали их землей. Возможно, за этим они и приходили — чтобы вернуться в Геттис, зная, что тело их любимого чада предано земле.

Я не отдал спекам больше ни одного тела и никому не рассказал что они забрали труп Хитча. Несколько раз Эбрукс и Кеси заговаривали о том, как хорошо я охраняю кладбище, поскольку в прежние годы воровство тел становилось страшным добавлением к прочим трудностям этого сезона. Я не считал, что достоин похвал, поскольку не сделал ничего, чтобы их заслужить. Я не знал почему спеки теперь уважают покой наших мертвых; я лишь был им за это смутно благодарен, хотя это и вызывало у меня зловещее предчувствие неминуемой беды.

Иногда я думал о Хитче — и о том, кто пришел за ним и унес в ночь. Несмотря на его предательство, я надеялся, что разведчик получил свое дерево. Я хорошо знал, как сильны соблазны магии и как велико ее влияние на разум человека. Я говорил себе, что никогда не паду так низко, как Хитч. И все же когда я оглядывался на свое поведение в последние несколько месяцев, я находил в нем много предосудительного. Самым худшим, я полагал, было то, что я заставил сестру так долго страдать от неопределенности.

Я отбросил предосторожности. Я больше не мог ждать тайного письма через Карсину. Я написал Ярил одно за другим три письма и отправил их с небольшими перерывами, рассчитывая, что хотя бы одно до нее дойдет. Я писал ей, что жив, стал солдатом и служу в Геттисе, где сейчас началась вспышка чумы. Последнее я описывал в подробностях, чтобы она поняла, что я не могу сейчас ее принять. В конце каждого письма я советовал, чтобы она тщательно обдумывала свои решения и повиновалась велениям собственного сердца. Я надеялся, что эти слова дадут ей мужество противостоять отцу и отказать Колдеру Ститу. Я мог лишь надеяться, что мой совет не запоздал.

Кеси отвозил мои письма в город и отсылал вместе с курьерами, ежедневно отъезжавшими на запад. Кроме того, он каждый день приносил мне еду из общей столовой. Не самую аппетитную — поваров стало заметно меньше; обычно это был хлеб и холодный суп в судке, привозимые на фургоне с трупами. Однако я ел только это. Кто-нибудь другой очень быстро похудел бы от столь скудной пищи и постоянной тяжелой работы. Я не изменился совсем.

Я больше не ездил в город. Как мне ни хотелось повидать Спинка и Эпини, мои дни были слишком уж переполнены бесконечной работой, чтобы отказаться от ночного сна ради долгой поездки туда и обратно. Я почти надеялся, что они приедут меня навестить, но понимал, что мы живем в опасные времена. Я очень рассчитывал, что заботы Эпини о сержанте Хостере не подорвали ее сил и не угрожали беременности и что она не слишком страдает в этой веренице жарких дней, которой одарило нас лето. Я радовался, что ей хватает здравого смысла оставаться дома в безопасности, хотя и тосковал, не видя дружеских лиц и не слыша дружеских голосов. Я и не представлял, как сильно скучал по Эпини, до той случайной встречи в лазарете.