Штрафбат смертников. За НЕправое дело - Расс Шнайдер

Вечером Фрайтаг был на верху восточной стены. Впрочем, он понятия не имел, какая это стена, восточная или западная. В принципе сориентироваться было не так уж и сложно, потому что прямо под восточной стеной протекала Ловать, однако он лишь тупо смотрел в пространство, не отдавая себе отчета в том, куда направлен его взгляд. Потому что, куда ни смотри, вокруг было примерно одно и то же со всех сторон.

Чуть раньше, когда он еще был внизу, к нему подошел Дарнедде, командующий гарнизоном.

— Как твое имя?

Фрайтаг знал свое имя, однако, прежде чем его произнести, ему пришлось покопаться в памяти.

— Фрайтаг.

— Молодец, Фрайтаг.

С высокой стены ему было видно далеко. Впрочем, картина вряд ли радовала глаз — пожары, силуэты каменных зданий и темнота. Ночь. И только тьма и камень, тьма и камень, а там, где не было тьмы и камня, — огонь.

Защитникам цитадели грозил голод. Самолеты продолжали сбрасывать продовольствие и боеприпасы, однако к ним, в узкий двор, зажатый между мощных земляных стен, приземлилась лишь пара–тройка контейнеров на парашютах. Так что впереди маячил голод. Если бы не угроза голодной смерти, то они могли бы держаться здесь до бесконечности. Цитадель вздымалась над разоренной местностью, подобно огромной несокрушимой твердыне. Они находились внутри этой твердыни, а разоренная местность простиралась во все стороны там, снаружи, внизу. Иногда на поверхности льда были видны отблески воды — в тех местах, где ледяной панцирь снесло взрывом, и тогда Фрайтаг с каким–то отупелым любопытством следил за ними.

Здесь, в цитадели, они были отрезаны от всего мира, как те заключенные в тюрьме, которым удалось успешно поднять мятеж, взять в свои руки каждый квадратный сантиметр четырех массивных стен. Но при этом они остались отрезанными от внешнего мира. И вот теперь они были обречены на медленную смерть. Обречены силами, которые накопил в себе внешний мир. Потому что заключенные — это почти не люди, и после того, как они устроили мятеж, им не стоит ждать пощады.

Кстати, само это место давно было известно под названием «Синг–Синг», хотя Фрайтаг особенно не задумывался по этому поводу. Он вообще почти ни о чем не думал. В течение нескольких недель имена и названия еще сохраняли свою силу — «Гамбург», например, и другие, а потом прошло слишком много дней, а вместе с ними постепенно стали забываться и имена. Солдаты были измучены и голодны, чтобы что–то помнить. Так из их сознания стерлось слово «Синг–Синг», стерлась сама цитадель, а на ее место пришло что–то другое. То, где они сейчас находились.

Чтобы как–то пережить гибель Кордтса, Фрайтаг был вынужден задействовать остатки душевных сил. Нечто подобное он уже пытался делать и раньше — например, несколько раз в Холме, и вот теперь вновь был вынужден это сделать, чтобы доказать себе, что он еще на что–то способен. Правда, на этот раз боль была слишком личной. Война есть война, философски убеждал он себя, всегда нужно быть готовым к тому, что потеряешь лучшего друга. Да, но разве лично ему легче от понимания такой истины? Этого он сказать не мог.

Помогли апатия и усталость. Причем не ему одному. Бывают мгновения, когда измученный человек достигает предела. В таких случаях ему кажется, будто внутри него все рушится и рассыпается на мелкие осколки. Тем не менее усталость была так велика, что даже это ощущение возникало лишь изредка, мимолетное, эфемерное, подавленное новой, еще большей усталостью.

В последние месяцы влияние Кордтса на него заметно ослабло. Фрайтаг хотел доказать себе и окружающим, что еще что–то может. Кордтсу же все было безразлично. И все же в тени Кордтса и даже в тени его собственных, глубоко таящихся инстинктов он знал, что это глупо, и все–таки продолжал мечтать о том, что докажет, на что способен. И пусть ему светят лишь нашивки унтер–офицера, но дело ведь не в самом звании.

Однако нельзя сказать, будто влияние Кордтса бесследно исчезло. Нет, оно по–прежнему давало о себе знать. Даже спустя год Фрайтаг затруднялся ответить самому себе: что такого было в его друге? Было ли это нечто такое, что станет понятно лишь в будущем или даже в другой жизни? И вот теперь Кордтса не было с ним. Кордтс был мертв. Он вспомнил подружку Кордтса, которую один раз видел. Красивая девушка. Помнится, он был потрясен, когда Кордтс сказал ему, сколько ей на самом деле лет.

Все эти вещи жили внутри него, поэтому ему не нужно было думать о них даже время от времени, мелким осколками. Потому что все вокруг существовало в виде мелких осколков, которые возникали откуда–то из тумана. Ну и что? Человеческие существа способны общаться друг с другом и при этом оставаться отдельными существами; более того, плотно запечатанными каждый в своей индивидуальности. Этот факт, такой естественный и очевидный, был вместе с тем почти непостижим! Наверно, рыбам так же трудно понять, что они обитают в море.

Каждое человеческое существо обитало в непроницаемой оболочке своего «я», стремясь пережить всех остальных человеческих существ, или, по крайней мере, обрести свой личный мир и спокойствие, когда все вокруг погружены в страдание. Эти очевидные истины было почти невозможно произнести вслух. А то, что было невозможно произнести вслух, поражало своей очевидностью. Странные образы повисли словно невидимые, бессмысленные частицы в огромном море усталости.

Если жить в постоянном соприкосновении со смертью и безнадежностью — нет, не только смертью Кордтса, а просто смертью, смертью, смертью, невольно в непроницаемой оболочке начинают возникать небольшие трещинки. Нет, не отчаяние и не ощущение безнадежности — солдаты до самого последнего мгновения не расставались с надеждой, что кто–то придет им на помощь, и тот, кто прошел через Холм, знал это лучше других. Нет, этим трещинам подыскать правильное название было куда труднее.

Ощущение было такое, будто его что–то покинуло, оставив после себя пустоту. Причем одновременно Фрайтаг ощущал нечто противоположное — будто на него давит некий громадный вес. Эти два взаимоисключающих ощущения были сродни двум силовым линиям, что выходили из одной и той же точки вдоль окружности, только в противоположных направлениях, и в результате сливались в одну, становились неразделимым целым.

Впрочем, сам он не рассуждал о таких вещах. Было Рождество, и мысли его были устремлены к родным и близким. Любознательный, склонный к философствованиям, необразованный парень по имени Фрайтаг. Его мозг онемел от грязи и холодов. Кордтса больше не было, и он чувствовал себя осиротевшим.

Накануне ночью — бесконечной, ползучей ночью, когда они вернулись от «Гамбурга», до этого убежденные, что им это никогда не удастся, бросив тех, кому это и впрямь не удалось, валяться на снегу до утра, они, наконец, оказались за мощными стенами цитадели.

Что они делали в этот час? Пели? Они понятия не имели, который час, знали только, что близится рассвет. Хотя кто знает, может, это всего лишь полночь? Здесь, в Великих Луках, темнеть зимой начинает рано. Несколько сот метров они двигались вдоль берега Ловати, пока не добрели до руин под стенами цитадели. Они были превращены в буквальном смысле в пыль и напоминали осыпь под горным утесом. Солдаты не решались ступить на нее, и она высилась над ними черной громадой.