Империя должна умереть - Михаил Зыгарь

Нерелигиозные похороны – большое потрясение для многих жителей столицы.

«Ни одного священника, ни одной иконы, ни одной молитвы, ни одного креста. Одна только песня: Рабочая Марсельеза, – поражается французский посол. – Вчера еще религия управляла всей публичной и частной жизнью; она постоянно врывалась в нее со своими великолепными церемониями. Всего несколько дней тому назад эти тысячи крестьян, солдат, рабочих, не могли пройти мимо малейшей иконы на улице без того, чтобы не остановиться, не снять фуражки и не осенить груди широким крестным знамением. А какой контраст сегодня!»

Отсутствие священников на церемонии обсуждает вся столица несколько дней. Конечно, это главная тема и на кухне Мережковских. Создательница собственной новой церкви Зинаида Гиппиус спрашивает у гостей: «Как же так, схоронили, со святыми упокой, вечной памяти даже не спели, зарыли – готово?»

«Почему вы так думаете, Зинаида Николаевна? – отвечает ей щупленький солдат Ваня Румянцев. – От каждого полка был хор, и спели все, и помолились как лучше не надо, по-товарищески. Попов не было, так на что их? Теперь эта сторона взяла, так они готовы идти, даже стремились. А другая бы взяла, они этих самых жертв на виселицу пошли бы провожать. Нет уж, не надо…» И Гиппиус немедленно с ним соглашается, вспоминая, что русская православная церковь запрещала молиться о Толстом, а Распутина отпевал сам петроградский митрополит.

Церковь действительно старается продемонстрировать лояльность новой власти. «Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни, – объявляет Синод на третий день после отречения Николая II. – Святейший Синод усердно молит Всемогущего Господа, да благословит Он труды и начинания Временного Российского Правительства».

Временное правительство усиленно разрабатывает новые ритуалы – особенно старается Керенский: «Больше красивых жестов», – требует он. Бенуа эта формулировка немного смущает, но он соглашается, что так надо. Очередной красивый жест новой власти – торжественный концерт в честь революции в Мариинском театре.

Члены Временного правительства и исполкома Петросовета сидят в партере, а в центре всеобщего внимания – императорская ложа. В ней – «человек тридцать: старые мужчины, несколько старых дам, лица серьезные, худые, странно выразительные, незабываемые, удивленно озирающие публику. Это герои и героини терроризма, которые еще двадцать дней тому назад жили в ссылке в Сибири, в заключении, в Шлиссельбурге или в Петропавловской крепости», в том числе легендарные террористки из «Народной воли» Вера Засулич и Вера Фигнер.

«Я с ужасом думаю о всех физических страданиях и нравственных мучениях, перенесенных в молчании, погребенных забвением, которые представляет эта группа. Какой эпилог для "Записок" Кропоткина, для "Записок из Мертвого дома" Достоевского!» – умиляется французский посол.

Со сцены выступает министр юстиции Керенский, публика в восторге. Потом на сцену выходит 65-летняя Вера Фигнер. В 1881 году Вера Фигнер была одной из немногих участников «Народной воли», которым удалось избежать ареста после убийства Александра II. Два года спустя ее схватили, приговорили к смертной казни, которую потом заменили пожизненной каторгой. Но в 1906-м отпустили на лечение за границу, где она создала первую в истории России правозащитную организацию – Комитет помощи политкаторжанам (он, конечно, функционирует не в России, а в Париже). И вот теперь она на сцене Мариинского театра выступает от имени «бесчисленной армии всех тех, кто безвестно пожертвовал жизнью для настоящего торжества Революции, кто анонимно погиб в тюрьмах и на каторге в Сибири». «Шепот симпатии и благоговения проносится по залу; какая-то безмолвная овация», – вспоминает Палеолог. После ее речи играет похоронный марш, весь зал рыдает.

18 марта в Петросовете большой переполох – завтра должен прибыть «поезд Второй думы», в котором возвращаются из Сибири легендарные революционеры, лидеры эсеров и социал-демократов. Самый известный из них – Церетели. Депутаты готовят встречу: почетный караул из солдат и матросов на перроне, оркестр, официальная делегация от Петросовета. Некоторые сомневаются: может, не надо целый полк, ведь будет давка. «Ну, знаете, Церетели не каждый день приезжает!» – отвечает меньшевик Моисей Урицкий. Меньше чем через год Урицкий станет большевиком, будет отвечать за разгон Учредительного собрания и преследовать Церетели как глава Петроградского ЧК – карательного органа по борьбе с врагами нового режима.

Встреча проходит максимально торжественно. Впоследствии по ее образцу будут встречать и других «великих революционеров». Прибывших героев несут на руках на встречу с официальными лицами, затем тоже на руках несут на улицу, где те произносят речи перед рабочими, везут в Таврический дворец – там революционеры снова произносят речи.

Для Церетели возвращение в Таврический дворец – это символический момент. Здесь десять лет назад он выслушал обвинение в заговоре, после которого вместе с другими социал-демократами отправился в Сибирь. И вместо разогнанной Второй думы была избрана следующая, столыпинская, в которую вошли и Гучков, и Милюков, и Родзянко – сегодняшние триумфаторы, представители новой власти. Церетели произносит речь: он прощает своих прежних врагов (то есть кадетов и октябристов) и готов работать вместе с ними ради российской демократии.

«Мы больше, чем кто бы то ни был другой, знаем цену буржуазии. На наших костях, на склепе социал-демократов II Государственной думы, была возведена третьеиюньская IV Дума», – говорит он, и ему, мученику, зал, конечно, верит. Церетели убежден, что власть должна принадлежать Временному правительству, что необходима строгая дисциплина в рядах пролетариата, он фактически объявляет своей целью обуздать Петросовет и положить конец революционному хаосу. Церетели объясняет эту задачу именно с позиций марксиста: «не настал еще момент для осуществления конечных задач пролетариата», эти «светлые идеалы будут осуществлены совместными усилиями всемирного пролетариата», а пока российский рабочий класс «рука об руку с прогрессивной буржуазией» должен построить новое демократическое государство и «отстоять свободу от темных сил».

Наконец Церетели берет на себя смелость объявить о том, что «великий раскол» в рядах российских социал-демократов окончен: «Здесь перед вами не члены отдельных фракций, на которые когда-то делилась наша партия. Это было в годы мрачной реакции… тогда мы из-за мелочных разногласий восставали друг на друга в братоубийственной войне. Не такое время теперь. Перед вами представители социал-демократической фракции, объединившей большевиков и меньшевиков как единое целое».

В этот момент идеологи двух течений, Ленин и Мартов, тоже пытаются объединиться, чтобы вернуться в Россию. Они пока не знают, что многим своим товарищам уже не очень-то нужны.

В партии большевиков в этот момент тоже происходит переворот – вместе с другими ссыльными возвращаются из Сибири известные революционеры Лев Розенфельд и Иосиф Джугашвили. Их принимают в исполком Петросовета, и они немедленно рейдерски захватывают партийную газету «Правда», оттеснив всю прежнюю редакцию. Они подписываются псевдонимами Каменев и Сталин (у большевиков в моде брутальные, подчеркнуто рабочие псевдонимы: Сталин, Каменев, Молотов, Ломов).