Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

мне на обложках учебников, целую стопу которых я обнаружил в домашних книжных залежах.

Заставляли! А после того, как заставляли учить выведению гениев, стрелка исторического маятника качнулась в сторону яровизации и стали заставлять улучшать пшеницу. Акция и реакция, по Киплингу, прежде чем учреждалась тираническая власть одних авторитетов, диктаторствовали авторитеты предшествующие. Властная безжалостная рука держала ученых на сворке, как борзых, которым дано задание гнаться за одним и тем же зверем, но если железная рука ослабевала, собаки умудрялись перегрызться между собой. Профессиональное соперничество вечно и повсеместно: заморят живьем и ещё как заморят! Возьмите судьбу Олдингтона: похоронили заживо. А что о писателях говорил Хемингуэй? Поедают друг друга.

Годы спустя слово евгеника мне попалось в булгаковском «Собачьем сердце», когда уже сотрудником ИМЛИ я прочитал трагикомическую повесть о попытке усовершенствовать породу человеческую. Повесть толкуют прежде всего и главным образом как насмешку над подопытным моральным уродом, пришедшим хамом, который был грядущим, однако пришел, добрался до гражданских прав, до власти, и не желает признавать себя ничтожеством, хотя сделать из него приличного человека невозможно.

В повести сказывается снобизм, свойственный Булгакову, но всё же писатель, по образованию естественник-медик, поднял свой голос против претензий научного интеллекта, что видно в изображении центрального лица повести, профессора Филиппа Филипповича Преображенского, хирурга с мировым именем, которого, как говорит о нем преданный ассистент, «тронуть нельзя».

Истолкователи повести, как правило, не трогают профессора, они им любуются, охотно повторяя его выпады против пролетариата и равенства, словно сами они не из этих, а из тех, благородных. Но Булгаков Преображенского «трогает», заставляя произнести: «Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать…». Кто же должен объяснить? Очевидно, профессор Преображенский самому себе.

Воображаемое лицо имеет несколько прототипов. Имя-отчество придуманного профессора напоминает о безвременно ушедшем пытливом Филипченко, который стремился сочетать менделизм с дарвинизмом, когда никто делать этого не запрещал, но сугубо научно казалось невозможным, он же был автором учебников по евгенике. Учебники почему-то не попадаются в списке его трудов, но среди тех книг, которые я нашёл у тетки, возможно, были и учебники Филипченко. Основной же прототип, что встает за спиной профессора Преображенского, это ещё один, не меньшего калибра, выдающийся ученый, Николай Константинович Кольцов, один из основоположников экспериментальной биологии, он же – глава советской евгеники. Признанный в международных евгенических кругах, президент им основанного Русского Евгенического Общества, редактор «Русского Евгенического Журнала», Кольцов писал о возможности и надобности выведения образцовых советских людей.

Этой науке, как я узнал от тетки, заставляли учить силой авторитета крупнейших ученых. А от своего сына, работающего над «редактированием генома» и вовлеченного в международную полемику по этому поводу, я услышал: даже при нынешнем развитии генотехнологии вмешательство в наследственность есть меч опасно-обоюдоострый, а тогда, без технологии, опыты над людьми, какие предлагали делать выдающиеся советские ученые, были бы преступлением против человечества. Такие опыты в те времена проводились на Западе и квалифицируются как преступные, но это – на Западе. У нас Булгаков, протестуя против ученого фанатизма, написал даже две антибиологические повести, сначала «Роковые яйца» и потом «Собачье сердце».

В первой повести тоже выведен гениальный профессор по фамилии Персиков, едва не загубивший в одной местности сельское хозяйство, а заодно и обитателей той местности. Булгаков, похоже, ополчился на сомнительное право, хотя бы и великих ученых, подобных Персикову и Преображенскому, вмешиваться в естественное течение жизни. Такие претензии писатель, имевший медицинское образование, рассматривал как причуду научного зазнайства, что не могло не вызвать неудовольствия ученых, но писателя поддержал Горький, и тронуть, просто взять и уничтожить антинаучного апостата было нельзя. Самого писателя не тронули, но рукопись повести «Собачье сердце» у него оказалась конфискована ОГПУ В те же годы крупнейшие деятели советского коневодства натравливали ОГПУ на бывшего барина-коннозаводчика, Якова-Иваныча Бутовича, ставшего служащим ГУКОНа и проявлявшего несогласие с новыми авторитетами во взглядах на разведение лошадей. Натравливали настойчиво до тех пор, пока после двух арестов не был он приговорен к высшей мере наказания и в тот же день, словно в спешке, чтобы наконец заставить его замолчать, расстрелян. Бутовича заносят в общий список жертв советской власти, но начали и вели с ним борьбу влиятельные специалисты конного дела, – так Галилей, в конце концов попавший в лапы клерикального судилища, прежде всего не поладил с астрономами. А Бутович, в конце концов казненный за антисоветскую деятельность, успел в мемуарах подробно и картинно рассказать, кто персонально из несогласных с ним конневодов его посадил.

Булгаков в «Театральном романе» отметил эту красочную фигуру коннозаводчика и коллекционера ипической живописи, а я от людей, хорошо знавших легендарного Яков-Иваныча слышал, как погиб знаток рысистой породы. Можно ли было верить рассказчикам, которых я слушал и заслушивался со второй половины 50-х годов? Спустя сорок лет, в конце 90-х, наконец началась публикация трехтомных мемуаров Бутовича, которые ждали своего часа в тайнике – мои рассказчики читать их не могли. Когда же вышедшие одна за другой книги «Воспоминаний коннозаводчика» стал я читать и перечитывать, оказалось, та же самая версия, слово в слово, что я некогда услышал: конфликты в коневодстве разрешались ОГПУ с подсказки специалистов, действительно специалистов, что только ожесточало борьбу.

Из прочитанного мной о генетике, евгенике, дарвинизме, ламаркизме и лысенкоизме вижу: многое, как обычно бывает, однажды принятое пересматривается, не отвергается, а дополняется и поправляется. Звучат голоса, которые опять утверждают: «Лысенко прав!», но, признавая за Трофимом Денисовичем скромные заслуги в растениеводстве, по-прежнему упрекают его в псевдонаучности, не отменяются и обвинения морально-политические.

Где говорится о Лысенко, там же читал я и о Кольцове. Прочитал книгу Василия Бабкова «Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека». Наш автор, видимо, в силу обстоятельств ещё подцензурного времени был вынужден изъясняться образами и говорить обиняками, так что я буду держаться книги американской, где основные вопросы поставлены, что называется, ребром и вещи названы своими именами. Написана книга не популяризатором, а историком науки[262]. Заподозрить западного автора в просталинистской пристрастности нельзя, поскольку речь идёт о мученике, занесенном в мартиролог жертв сталинизма.

«Кольцов считал евгенику религией будущего, а себя он видел пророком евгенической веры», – говорится в американской книге и, среди прочего, рассказывается о научно-фантастической причте Кольцова, повествующей, как Землю завоевали высшие существа из космоса, поработили людей и стали их скрещивать, желая вывести нужные им людские породы. Чтобы человечество могло защитить себя от космической агрессии, Кольцов предлагал улучшить род людской, осуществляя подбор супружеских пар, как подбирают самцов и самок при разведении породистых животных.

Притчу могло Кольцову подсказать «Государство» Платона, где Сократ ведет