Жестокий век - Исай Калашников

– Это был Ван-хан, – сказал Джамуха, – Эх, ты!..

– Неладно вышло, Хорису-беки, – укорил Таян-хан. – Поезжай, привези его голову. Если это Ван-хан, я велю оправить его череп серебром – одним в утешение, другим в назидание.

– Великий и мудрый хан, владетель кэрэитов сам для себя уготовил гибель. Своими руками вскормил Тэмуджина. – Всегда бойкий на язык Джамуха с трудом подбирал слова, в голове неотступно вертелось: «Ван-хан мертв. Мертв». – А теперь по силе с Тэмуджином мало кто сравнится.

– Ты хочешь сказать: он становится опасен для моего улуса? – спросил Таян-хан, поглаживая тугие щеки.

Пола халата снова сползла с колена Гурбесу, и кожа ее тела притягивала взгляд Джамухи, раздражала своей неуместностью. «У-у, бесстыдная тангутская потаскуха!» Сказал громче, чем следовало бы:

– Во всей великой степи теперь вас двое. Есть еще меркиты. Но они больше не страшны хану Тэмуджину. Свои жадные взоры он направит сюда.

Гурбесу скучающе потянулась.

– Что может сделать с нами какой-то Тэмуджин…

– То же, что он сделал с Ван-ханом, – резко сказал Джамуха.

– Ха, так я и поверила! Да что они могут, монголы Тэмуджина? Дикий сброд. Неумытые, непричесанные, от каждого на два алдана разит запахом грязи и пота.

– Светлая хатун, я тоже монгол, но, как видишь, не грязнее… – Джамуха хотел сказать «не грязнее тебя», но сдержался. –  Не грязнее других. Кроме того, хатун, трусливого и глупого как ни умывай, ни причесывай, во что ни одевай, ни умнее, ни храбрее не сделаешь.

В юрту вошел сын Таян-хана Кучулук. С порога спросил:

– Вы уже все знаете?

– Да, сын, знаем. Джамуха вот говорит: Тэмуджина нам надо опасаться. –  Таян-хан вопросительно посмотрел на сына.

– А сколько у Тэмуджина воинов? – Кучулук сел рядом с Джамухой.

– Посчитайте сами: Кэрэитский улус в его руках – это около тридцати тысяч воинов. – Джамуха загнул палец. – До десяти-двадцати тысяч воинов можно набрать в улусе Тэмуджина. – Загнул второй палец. – Слышно, его поддерживают хунгираты, горлосцы и другие племена. Это еще десять тысяч. Если он даст оружие рабам-татарам – еще около десяти тысяч. – Джамуха сжал кулак, поднял, показывая всем. – Вот. Если Тэмуджин захочет, он посадит на коней до семидесяти тысяч воинов.

Джамуха умышленно приумножил силы своего анды, про себя он убавил количество почти наполовину, но и этого – он знал – достаточно будет Тэмуджину, чтобы заставить трепетать любого владетеля.

– Семьдесят? – Таян-хан недоверчиво покрутил головой. – Неужели семьдесят? Татунг-а, неси свои бумаги, посмотрим, за кем из нойонов сколько воинов записано. Но и без записей знаю: ни семидесяти, ни пятидесяти тысяч у меня не наберется. Если бы не отделился Буюрук…

– С тобой будем мы, – напомнил Джамуха.

Бросив на него быстрый взгляд, Таян-хан ничего не сказал, углубился в размышления. Телега тряслась и скрипела. «Ач! Ач!» – покрикивали на волов погонщики и щелкали кнутами. Гурбесу, оскорбленная невниманием, привалилась спиной к стене юрты, сбросила чаруки, разглядывала босые ноги с круглыми желтыми пятками.

– Отец, у Тэмуджина войско разноплеменное, – проговорил Кучулук. – Если хорошо ударим, разбегутся.

– Наконец слышу голос мужчины и воина! – похвалила его Гурбесу.

Таян-хан обернулся, мягко, но настойчиво попросил:

– Поди скажи, чтобы остановились на дневку.

Она вдела ноги в чаруки, недовольно дернула вытянутыми вперед и слегка вывернутыми губами, ушла. Таян-хан побарабанил пальцами по голенищу гутула, расшитого кудрявыми завитками узоров, сдержав вздох, сказал:

– Мы, сын, давно не воевали. И хорошо ударить не сумеем. Не силой удара – многолюдием можем одолеть Тэмуджина. Надо собирать людей. Ты, Джамуха, бери двух-трех моих нойонов и поезжай к Тохто-беки. Уговори меркитов держаться с нами вместе. Тебя, сын, я отправлю в дальнюю дорогу к Алтан-хану китайскому. Сын неба даст немного, а может быть, ничего не даст. Довольно будет и того, что он не возьмет под свое покровительство Тэмуджина. Добейся этого. Потом поезжай к онгутам. Они служат сыну неба, но их владетель Алакуш-дигит Хури умен, сметлив, должен понять, что ему выгодно помочь нам. Не будь скуп на обещания и подарки…

Джамуха был доволен рассудительной решимостью Таян-хана. Одно смущало душу – медлительность. Но, может быть, это и к лучшему. Вол медленно идет, да много везет.

Из-за глинобитных стен императорских садов под ноги сыпались листья.

Ветер разносил их по углам и закоулкам, сваливал в канаву с мутной водой.

По скрипучему мостику Хо перешел канаву, свернул в переулок. Ему не хотелось пересекать дворцовую площадь. Там, случалось, выставляли на обозрение главарей мятежников, заживо прибитых железными гвоздями к деревянному ослу – широкой плахе на четырех растопыренных ногах. Не было, наверно, смерти более мучительной… Хо боялся когда-нибудь увидеть на деревянном осле Бао Си. Бывая в городе, Бао Си все более ожесточенно ругал правителей, сановников, чиновников, тайком закупал мечи и наконечники копий…

Переулок был пуст, и Хо пошел медленнее. Его тяготили думы о близких сердцу людях, о превратной, непонятой жизни. Из степей прибыл Кучулук. То, что он рассказывал высоким сановникам, ввергло их в беспокойные размышления, а самого Хо – в тоску. Князь Юнь-цзы, Хушаху, военачальник Гао Цзы вели нескончаемые споры. Сначала Хо не вникал, почему, из-за чего они не могут прийти к согласию, да и разговоры слышал урывками, и не до них ему было первое время. Весть о том, что Тэмуджин погубил хана кэрэитов, каленой стрелой ударила в сердце. Как же так? Тогорил был другом Есугей-багатура, названым отцом самого Тэмуджина. Подумал было, что найманы, замыслив что-то худое, оклеветали Тэмуджина. Однако свел в одно обрывки тайно подслушанных разговоров Кучулука с соплеменниками, удостоверился – все правда.

Хоахчин долго охала: «Ой-е, как плохо! Рябой хан был добрым человеком…» А Хо почему-то было стыдно смотреть в глаза своей сестре. Но вскоре уже иная тревога сжала сердце – решалась судьба самого Тэмуджина.

Князь Юнь-цзы еще при встрече в татарских кочевьях за что-то невзлюбил Тэмуджина, упоминание о нем всегда вызывало на ухоженном, с чистой, шелковистой кожей лице князя высокомерно-презрительную усмешку. А тут он был уже просто обозлен, без конца твердил о его провинностях: «Презрел титул джаутхури, жалованный ему, нигде, никогда этим титулом не именовался, выказывая варварское пренебрежение к высокой милости сына неба – он, недостойный быть и пылинкой на его одежде! Без нашего позволения, своей преступной волей, возвел себя в ханы. Теперь захватил владения Тогорила. А Тогорил носил дарованное ему звание вана, что было признанием над собой верховной власти нашего императора. Нападение на вана не есть ли нападение на наше государство? Не есть ли дерзостный мятеж? А как должно поступить с мятежником? Схватить и пригвоздить к деревянному ослу!» Хушаху сумрачно усмехался: «Согласен я с вами, светлый князь, но Тэмуджина надо еще схватить…» Гао Цзы был целиком на стороне Юнь-цзы. «Дайте мне тысячу воинов – всего тысячу, – и вместе с онгутами и найманами я рассыплю ханство Тэмуджина, как горсть золы, а самого хана привезу сюда». – «А что будет потом? – Хушаху хмурил широкие сросшиеся брови. – Ты привел Тэмуджина, мы его казнили – хорошо. Но можешь ли сказать, Гао Цзы, что будет после того, как ты с тысячью воинов оставишь степи?» – «А что там может быть? Слушая тебя, можно подумать: ты боишься этих варваров, для которых главное в жизни – набить желудок мясом». – «Гао Цзы, тот, на кого небесным владыкой возложена забота о пользе государства и безопасности его пределов, должен смотреть вперед. Гордясь своей силой, мы делаем ошибку за ошибкой». При этих словах Юнь-цзы недовольно засопел: «Какие ошибки ты увидел, Хушаху?» Взгляд князя стал острым, колким – два острия копья.