Дата Туташхиа - Маечабук Ираклиевич Амирэджиби

загадкой. Я не успел рта открыть, чтобы закричать свое «стой!», как на плацу осталось не более сорока человек!.. Где-то сзади, за мной грянул дружный вопль. Я оглянулся: тех, что расположились на нижних ступеньках пожарной лестницы, — и след простыл. Сидевшие на средних ступеньках стремительно неслись вниз, наступая друг другу на руки, на головы и при этом исступленно бранясь, а два Жоры, восседавшие на самой верхотуре, видно, решив, что деваться некуда, разом спрыгнули в пруд. Я бросился на помощь. Сперва вынырнул один, за ним — второй. Я протянул руку одному Жоре, вытащил второго… Они стояли рядом, жалкие, бледные, трясущиеся, и с обоих ручьем бежала вода.

— Дай мне карандаш и бумагу, — очень решительно сказал Жора Кашиа Жоре Бадалянцу.

Жора Бадалянц сунул руку в карман, и оттуда фонтанчиком выскочила вода.

— Что ты попросил? Что дать?

— Карандаш и бумагу!

Физиономию Жоры Бадалянца перекосило как от чего-то невероятно кислого:

— Какую тебе бумагу, какой карандаш, мать твою!..

Кашиа повернулся к нему спиной и отправился в камеру, Бадалянц поплелся за ним, виртуозно ругаясь.

— Я не ослышался, Шалва, — ошеломленно произнес Дата, глядя им вслед, — и в самом деле один Жора попросил у другого карандаш и бумагу?

Когда я пришел в себя от удивления и смеха, Дата уже оторвался от двух Жор и глядел в землю, прямо себе под ноги. Взглянул и я… Господи, боже мой! Сотни тапочек и шлепанцев валялись на земле. Некоторые лежали так естественно, что казалось, ноги владельца и сейчас еще в них. Ухитриться удрать из собственных тапочек, даже не сдвинув их с места!..

— Погляди, кто-то дернул в одной, а другую бросил! — веселился Дата.

Я приблизился. Здесь же, в двух шагах или ближе, спиной к нам стоял как вкопанный огромный человек. На левую ногу он был бос, на правой — тапка. Это была той пары тапка, которую заметил Дата. Дата приблизился, хотел посмотреть, кто таков этот, будто навечно окаменевший человек, но тут же отпрянул, зажав ладонью нос.

— Фуф, смраду от него!..

Это был Дардак.

— Спускайтесь, хоть тапки свои разберите! Я, что ли, буду их вам разносить? — орал Поктиа арестантам, робко выглядывавшим из окон.

Понемногу народ опять собрался, но в большинстве это были те, что считали свое молниеносное бегство оправданным. Другие стыдились своей трусости, третьи еще не пришли в себя от страха. Ребятам Поктии понадобилось почти четверть часа, чтобы снова собрать всех.

Возле меня остановился Спарапет и зашептал:

— Вот вы… заладили — народ, народ… Ну и что? Поглядели? Разве это люди? Если и люди, то бог их создал, чтобы вкалывать, больше они ни к чему не пригодны, а порядочный человек должен жрать, — вот и вся его забота. Так-то, милок!

— А ты где был? — спросил я их воровское превосходительство.

— А где сейчас есть, там и был| Где мне быть? Не веришь, вон Сыча спроси!

Митинг закончился, собралось около двух с половиной тысяч подписей. На большее не было ни бумаги, ни надобности.

От Дардака никто и ничего путного не мог, конечно, ждать, но Жоры впоследствии стали примерами смелости и отваги. Спустя два года они устроили аналогичный бунт в армавирской тюрьме и до конца очень хорошо руководили им.

Это то, что я хотел сказать про страх и про смелость. Теперь два, на мой взгляд, интересных случая, а потом расскажу вам про «ортачальскую демократию».

Возле западной стены сидел, с головой уйдя в себя, господин Вано Тархнишвили. Перед ним возвышалась груда камней. Прошлое, господина Вано было поразительно и неповторимо. В двадцать лет он втянулся в нелегальную деятельность и, одержимый идеей восстановления грузинской монархии, всю жизнь упорно боролся с режимом, который предоставил ближайшим его родственникам высочайшие чины, награды, должности, богатство и все мыслимые блага. Во всем этом не было отказано и самому господину Вано. Однако князь Вано Тархнишвили из своих шестидесяти лет сорок промотался по бесчисленным ссылкам, добровольным и вынужденным эмиграциям и по тюрьмам, тюрьмам, тюрьмам. То, что происходило тогда в Ортачальской тюрьме, прямо отвечало его натуре. Князь Вано командовал западным участком обороны.

— Мое почтение, князь Вано! — приветствовал его Дата Туташхиа.

— Пошли господь вам здоровья! — Старик глубоко вздохнул.

— Как поживаете, Иван Дариспанович? — спросил я.

— Устал я, Шалва… Устал безмерно! И когда только всему этому конец придет?

Силы, казалось, и впрямь оставили его.

— Знаете, о чем я думаю, господа?

— Мы слушаем…

— Я прямой потомок Георгия Саакадзе. Мои предки последние триста лет провели в смутах и неурядицах. Видно, во мне скопилась усталость всех поколений рода. Сейчас, на склоне лет я это чувствую… Я изнемог…

— Отдохните, князь Вано, — сказал Дата. — Пусть молодые бунтуют, свой долг вы отдали с лихвой. Все это знают.

— Нет. Мое место здесь, — господин Вано Тархнишвили уронил голову и снова погрузился в себя.

— Не уйдет он отсюда! — сказал Дата Туташхиа, когда мы отошли.

Запомнил я еще мать Гоги Цуладзе. Эта почтенная дама приходила раз в три дня и, невзирая на то, в котором часу ей удавалось отослать передачу и получить ответ, оставалась здесь дотемна. Такие родные вообще редкость, тем более пожилые. Это удел молодых мечтательниц, романтически влюбленных в своих мужей. Вроде бы все сделано и можно возвращаться домой со сладостным чувством выполненного долга, ан нет!.. Стоит возле своей любви и беды! Письма матери Гоги Цуладзе служили в тюрьме предметом-грустных шуток. Все они начинались так: «Гоги, сынок, голубчик мой. Из горячего я смогла принести только чахохбили, в коленях ломит, трудно мне стоять у плиты. Остальное — зашла на базар и посылаю…» Затем следовал подробный список посылаемых припасов и в конце всегда приписка: «Арчил совсем сумасшедший, горе мое, но умница большой». Арчил был единственным сыном овдовевшего Гоги Цуладзе, озорник и умница, как большинство мальчишек его возраста. А ноги Нино, хоть и не держали ее у плиты, но зато под тюремными стенами могли держать грузную женщину до поздней ночи.

Нужна большая духовная сила, чтобы глядеть на старую мать за тюремной оградой и не сломиться. Родные не понимают этого и стоят часами, а у арестанта к горлу ощетинившимся комком подкатывает злоба, и он шутит — что еще ему остается!

Мне выпало дежурить с полуночи того же дня до полудня следующего, и в этом мне повезло, так как главная баталия нашего бунта разыгралась именно в мое дежурство.

— Ты когда-нибудь был женат?! — спросил я Дату, когда после заседания мы отправились отдохнуть.

— Нет.

— Ну, а подруга была?.. Любить приходилось?

— Для настоящей