См. статью "Любовь" - Давид Гроссман

Вассерман:

— Ай!.. Иногда в жаркие летние ночи мы все чувствуем, как Он борется и воюет там, наверху, сам с собой воюет… И завесы небесные как будто приоткрываются слегка, и Он заглядывает в щелку, смущенный, и дрожит от волнения. Эт! Вся Вселенная истекает тогда потом и корчится в судорогах, и кровь вскипает в наших жилах, и уши слышат, как за семью небесными сферами, в таинственных облаках — облачениях его, в туманных пеленах бьется Он седой головой о стены хрустальных дворцов своих и рычит от боли.

Господин Маркус: В такие ночи донимает его госпожа Цитрин своими колдовскими чарами. Один взгляд ее внушает восторг. Прогуливается она по саду плавной, неторопливой походкой. Распускает прекрасные свои волосы (желтые жесткие патлы дешевого парика. — Ред.). Соблазнительно покачивает бедрами. Да, Господь Бог в высотах своих изнемогает, мычит и ревет, как гигантский бык. Выгибается от мучительной страсти дугой, как огромный кот. Месяц на небе становится багровым, и толстые, как канаты, жилы выступают на его поверхности. Воздух немеет и застывает от восхищения. Ни малейшего дуновения во всей природе… Нет, правильнее будет сказать, что воздух полон тысячами мельчайших желтых душистых пылинок, повисших без движения и дурманящих сознание. В разных уголках сада под влиянием флюидов госпожи Цитрин с вожделением, против которого невозможно устоять, спариваются животные. Старые звери, которые от голода давно уже превратились в скелеты — кожа да кости, — вдруг оказываются одержимыми похотью и с жадностью набрасываются друг на друга. На сухих ветвях деревьев, обрубленных осколками снарядов во время бомбардировок четырехлетней давности, вдруг набухают почки и лопаются бутоны. Распускаются цветы немыслимых фиолетовых и красных оттенков. Земля дрожит и трепещет, оползает и морщится, когда наша Хана, красивейшая из женщин, исполняет свой танец любви. Кружит и плывет с закрытыми глазами, с нежной обворожительной улыбкой на устах, и мед сочится из всех ее пор, стекает, капает на землю. Оставляет таинственные знаки… Эдакие любовные записочки. И во всяком месте, где он капает, вырастают огромные кусты жасмина и сирени, и Он читает послания и теряет рассудок. И я подозреваю, что не только Его рассудку грозит тут опасность…

Мунин: Ха! Благословенно злое начало в человеке. Заблудший во тьме и грехах угождает Богу дурными побуждениями и много превосходит праведника, угождающего Ему благими намерениями, лишенными дурных помыслов, — так находим мы в «Житие Яакова-Иосефа» из Полонного, и Великий Магид подкрепляет это словами: «Я сотворил злое начало и сотворил Тору — приправу к нему». Но главное-то жаркое, а не приправа! Ох!.. Одна такая ночь госпожи Цитрин равна как минимум семи ночам непорочной девственницы!

Господин Маркус: Да, но утром все заканчивается. Он все еще не сдается: борется со своим искушением и побеждает его. Мы просыпаемся измученные, разбитые, разбросанные по всем углам сада, кто на лужайке, кто в канаве, а кто и в клетке в обнимку с невиданными сказочными зверями, в панике удирающими прочь в первых лучах зари, а вокруг нас признаки страшного разрушения, следы острых клыков и когтей Властелина Вселенной: вырванные с корнем деревья, расколотые до основания каменные тумбы, кучи иссохшего ломкого хвороста, в который превратились волшебные благоуханные кусты, обломки скал, расколовшихся на части из-за того, что жилы их не выдержали неимоверного напряжения… А наша Хана? Ну да, утомленная госпожа Цитрин почивает себе, свернувшись, как невинный младенец, калачиком на куче соломы или под деревом, совершенно не чувствуя, как Отто, в великой печали своей, прикрывает ее собственным пальто. Она блуждает в царстве снов и грезит о новой битве завтрашней ночи…

Это был Аарон Маркус, кто — по просьбе Отто (а Отто, как известно, ни в чем не отказывают) — взял за руку Казика, которому в это время как раз исполнилось двадцать пять лет, и повел за собой по дорожке сада к полянке перед клетками хищников. Остальные мастера искусств (см. статью деятели искусств) в полной тишине следовали за ними. Вот-вот должен был заняться новый день. Хана как раз окончила свой танец, и выражение блаженного упоения и страстного томления расплывалось по ее лицу, витало над ее опущенными веками. Еще одно мгновение теплилась надежда, и ухо искусительницы склонялось в чутком ожидании: может, сегодня придет наконец? Аарон Маркус приблизился к ней, немного смущенный ее видом: всей этой пестрой кричащей рекламой на абсолютно голом теле. Осторожно прикоснулся к ее руке — она задрожала и застыла. Маленький провизор шепнул ей, что она может прекратить свои танцы. Он даже сказал:

— Он прибыл, госпожа Цитрин, он прибыл. Пришел к нам…

И в известной мере это было правдой. Хана не открыла глаз. Она повернула к Казику свое красное, как огромный подсолнух, лицо, обрамленное грязно-желтой растрепанной паклей парика. Казик, как всегда, имел своим одеянием одну только пеленку. Малюсенький человечек, карикатура на мужчину, высотой в пятьдесят один сантиметр (согласно единственному, не особенно точному измерению). Она все еще не размыкала век, только губы ее слегка шевельнулись. Спросила почти неслышно:

— Он?

Маркус кивнул головой, она ощутила как будто легкий толчок, волну потревоженного воздуха, и улыбнулась. Мунин прошептал издали:

— Ну, а-шокл, парень! Не тушуйся, беги и хватай!

А господин Маркус спросил: Ощущаешь ли ты его, госпожа?

Она снова улыбнулась, будто во сне. Запах Казика невозможно было не учуять: едкие испарения мочи смешивались со свежим и острым запахом страстного, дикого вожделения, вожделения, которому невозможно отказать, и даже Вассерман, напрочь лишенный обоняния, различил присутствие некой опасности в воздухе.

— Не знаю, герр Найгель, какой образ сотворила за все эти долгие годы госпожа Цитрин в своей душе и как ей представлялось Сияние славы Его, но я уверен, что запах Казика тотчас ударил ей в ноздри.

Хана Цитрин прошептала:

— Иди сюда! Приблизься…

При описании последовавших за этим сцен возникает некоторая неловкость. В то же время невозможно обойти молчанием то, что произошло между ними. Читателям предлагается заглянуть в статью любовь, а также в статью секс. Существует, разумеется, соблазн избрать для данного случая возвышенное лирическое описание вроде следующего: «Между двумя измученными сердцами возникло нечто мгновенно сплавившее все их чувства, память, разум и силу воображения в единый порыв, мощный поток, девятый вал, сметающий на своем пути все преграды, заставляющий упасть друг другу в объятия и раствориться друг в друге». Но согласитесь, что это выйдет плоско, фальшиво, невыразительно и не передаст даже малой толики от правды. Можно, однако, сказать с уверенностью, что, во-первых, мгновенно возникло ощущение, будто эти двое знали друг друга всю жизнь; а во-вторых, что они выглядели как совершенно чужие люди, каждому из которых отвратительно само присутствие другого. Но и это еще не все: именно в эту минуту Казику непонятно каким образом в глаз попала соринка, он невольно зажмурился, пригнулся, принялся моргать и вертеться от боли на одной ноге, а когда сумел наконец избавиться от досадной помехи и снова открыл пострадавший глаз, по ошибке уставился в противоположную сторону. Что касается Ханы, то она так и застыла с закрытыми глазами. В растерянности они принялись искать друг друга. Тут на светлый лик луны набежала тучка, и вокруг сделалось совсем темно. Наши герои прошли очень близко друг от друга, но разминулись. Согласно подсчетам доктора Фрида, из-за этого недоразумения были потеряны четыре месяца любви. К счастью, луна выглянула вновь, и они наконец обнаружили друг друга. Но теперь им потребовалось излить друг на друга свое раздражение по поводу задержки. Подчеркнуть безвкусицу и нелепость обидной до слез разлуки и создать тем самым иллюзию, будто их новая встреча подобна чуду. Что она вовсе не так банальна, случайна и бессмысленна, как недавнее расставание. Правды ради, ни один из них не мог похвастаться хорошими манерами: не проявил ни тактичности, ни сдержанности — выяснение отношений велось на высоких визгливых нотах и в весьма ядовитых выражениях. Продолжалось оно около девяти минут, что согласно таблице соответствий Фрида составило полгода в жизни Казика. Казик принялся вдруг возмущаться тем, что вся компания стоит и пялится на совершенно голую Хану. По-видимому, до тех пор он и не подозревал, что этого следует стыдиться. Он подскочил к ним и начал махать своими крошечными ручонками, отгоняя их прочь. Хана захохотала вдруг грубым гортанным смехом, полным сладострастной истомы. Это еще пуще рассердило его — он почувствовал себя униженным. (Шесть минут.) Он вернулся к ней понурый, с опущенной головой. Потерянное время отчасти ослабило его желание. Теперь он увидел ее такой, как она есть: стареющая безобразная баба. Он обвинил ее в распущенности и неряшливости, повлекших за собой увядание и отталкивающую деформацию ее тела. Он обрушил на нее все эти несправедливые упреки единственно потому, что не нашлось никого другого, кого можно было бы обвинить в подлой злокозненности судьбы. Кстати, и его собственное тельце уже не было столь свеженьким и крепеньким, как прежде, в дни его детства и первой юности, и сожаление об этом тоже усилило враждебность к ней. Однако, кроме нее, у него не было никого. Он хотел ее, но уже чувствовал, что это будет не та любовь, которую рисовала ему в его воображении юношеская страсть; он также понял, что не может и не умеет сказать ей по-настоящему важных вещей. Что, как бы он ни любил ее, она все равно останется вне его. Всегда останется чужой и недоступной. Он подумал: я одинок. Одинок! В тот момент, если бы она приблизилась к нему и схватила его в свои объятья, он мог бы еще снова поверить в любовь (см. статью любовь), но дело в том, что и Хана была поражена в этот момент теми же самыми горькими сомнениями и оплакивала в сердце своем свое одиночество (см. статью одиночество). Они упустили тот момент, когда могли помочь друг другу, пожалеть друг друга и почувствовать истинную близость. Казик смотрел не нее с нескрываемым отвращением. Хана ощутила в его взгляде этот росток злобы и съежилась в страхе. Руки ее опали вдоль тела, груди повисли длинными дряблыми мешками. Но именно тут что-то сдвинулось в нем, он приблизился к ней и обнял своими маленькими ручками ее колени. Тогда она начала рыдать. Все тело ее вздымалось и сотрясалось, слезы ручьем текли по щекам, скатывались на грудь и на живот и смывали мерзкие развратные рисунки, которыми она день за днем с остервенением покрывала свое тело. Исчезли указующие стрелы, полопались и раскрошились многие слои краски. Безутешный плач обнажил ее душу и тронул его сердце. Он смутно чувствовал, что она плачет и о нем, о любви, которая предопределена нам прежде, чем мы начинаем испытывать ее. Хана уселась на влажную от ночной росы траву, Казик приблизился и устроился у нее между ног. Его ноздрей коснулся ее запах. Она тотчас это почувствовала. Он прильнул к ней. Она утерла слезы. Первая полоска зари вспыхнула на небе. Всем показалось, будто кто-то открыл большую волшебную шкатулку и заглянул внутрь.