Щегол - Донна Тартт

– Бедняжечка Ките.

– Не надо злобиться.

– Бедная деточка, – снова усмехнулся я, потому что не знал, что еще сказать.

Она выудила из ящика штопор, повернулась и холодно на меня поглядела.

– Послушай, – сказала она, – не думаю, что ты поймешь, но это очень тяжко – любить того, кого любить не следует.

Я молчал. Когда я только вошел, то будто заледенел от ярости и все убеждал себя, что она уж точно не сумеет меня задеть или – боже упаси – не заставит ее жалеть. Но кому как не мне знать, до чего правдивы ее слова?

– Послушай, – повторила она и отложила штопор. Заметила, что я раскрылся, воспользовалась этим: безжалостно, как на теннисном корте, высматривая слабые стороны противника.

– Отвали.

Слишком вспыльчиво. Неверный тон. Все шло не так. Я собирался вести себя с прохладцей, держать все под контролем.

– Тео… Пожалуйста! – Ну вот, уже ухватила меня за рукав. Розовеет носик, розовеют от слезок глаза: точь-в-точь Энди с его сезонной аллергией, будто нормальный человек, которого можно и пожалеть. – Прости. Правда. От всего сердца прошу. Не знаю, что сказать.

– Не знаешь?

– Нет. Я здорово тебя подвела.

– Подвела. Можно и так сказать.

– И, слушай, я знаю, что ты не любишь Тома…

– А это здесь при чем?

– Тео. Тебе правда это все так важно? Да нет же, ты сам знаешь, – быстро продолжила она. – Совсем неважно, если вдуматься. И, – крошечная пауза, и она ринулась в бой, – не хочу бить ниже пояса, но я вот знаю про твои дела и мне все равно.

– Дела?

– Ой, ну хватит, – устало сказала она, – тусуйся со своими сомнительными дружками, нюхай наркотики, сколько влезет. Мне все равно.

Где-то в глубине квартиры зашумела батарея, загрохотала с ужасным шумом вода.

– Послушай. Мы друг другу подходим. Этот брак для нас обоих – то, что надо. Ты это знаешь, я это знаю. Потому что – ну, слушай, я же все знаю. Не надо мне ничего объяснять. И еще вот что – тебе же получше стало с тех пор, как мы начали встречаться, правда? Ты здорово подсобрался.

– Что? Подсобрался? О чем ты?

– Слушай, – раздраженно выдохнула она, – Тео, без толку притворяться. Мартина, Эм, Тесса Марголис, помнишь ее?

– Черт.

Вот уж не думал, что кто-то знает про Тессу.

– Мне все твердили: “Держись от него подальше. Он лапочка, только наркоман”. Тесса рассказала Эм, что перестала с тобой встречаться после того, как застукала тебя, когда ты нюхал героин прямо с ее кухонного стола.

– Это не героин был, – запальчиво отозвался я. Это были раскрошенные таблетки морфина, и дурак я был, что решил их снюхать, таблетки считай что выкинул. – А вот против кокаина Тесса ничего не имела, вечно клянчила, чтоб я ей достал…

– Послушай, я про другое, ты сам знаешь. Мама… – перебила она меня.

– Вот как? Про другое? – я повысил голос. – Про что – про другое? Про что?

– …мама, честное слово… выслушай меня, Тео… мама так тебя любит. Так любит. Ты, когда появился, ей жизнь спас. Она говорит, она ест, она чем-то интересуется, она гуляет в парке, она ждет не дождется, когда ты к нам снова придешь, ты не представляешь просто, что тут до тебя творилось. Ты часть семьи, – поднажала она на козыри. – Правда. Потому что, понимаешь, Энди…

– Энди? – невесело рассмеялся я. Энди-то никаких иллюзий не питал насчет своей больной семейки.

– Слушай, Тео, не надо так, – она теперь оправилась, заговорила приветливо, рассудительно, почти с отцовской прямотой. – Это будет правильно. Пожениться. Мы друг другу подходим. И всем от этого хорошо будет, не только нам.

– Правда? Всем?

– Да. – Полнейшее спокойствие. – И не надо так, ты сам понимаешь, о чем я. Ну зачем нам все портить из-за этого? И потом, когда мы вместе, мы ведь оба становимся чуть получше, правда? Оба, да? И, – легкая бледная улыбка, теперь – как мать, – мы хорошая пара. Мы нравимся друг другу. Мы хорошо ладим.

– Головой, значит. Не сердцем.

– Ну, если хочешь, можно и так выразиться, да, – ответила она, глядя на меня с такой неприкрытой жалостью и любовью, что я вдруг почувствовал, как улетучивается весь мой гнев: из-за того, какая она вся невозмутимо разумная, ясная, как серебряный колокольчик. – Ну а теперь, – она привстала на цыпочки, чмокнула меня в щеку, – давай будем хорошими, честными и добрыми друг с другом, и чтобы мы с тобой жили счастливо и весело.

22

И я остался у нее ночевать – мы потом заказали еду на дом и снова завалились в постель. Но хоть в каком-то смысле и легко было притворяться, что у нас все по-старому (потому что, если подумать, так мы оба и притворялись всю дорогу), с другой стороны, я практически задыхался от того, каким грузом давит на нас вся неизвестность, недосказанность, и позже, когда Китси, свернувшись калачиком, уснула у меня под боком, я лежал без сна, глядел в окно и чувствовал, что совершенно одинок. Вечерняя молчанка (виноват в которой был я, а не Китси – она даже в самых трудных ситуациях дара речи не теряла) и ощущение какой-то непреодолимой дистанции между нами здорово напоминали мне о том времени, когда мне было шестнадцать и я понятия не имел, как надо вести себя с Джули, которая, хоть ее и никак нельзя было назвать моей девушкой, стала первой женщиной, о ком я именно так и думал. Мы познакомились возле винного магазина на Хадсон, когда я торчал там, зажав деньги в кулаке, и ждал, пока кто-нибудь не согласится купить мне чего-нибудь выпить, и тут из-за угла припарусила она, в футуристичном, а-ля летучая мышь наряде, который никак не вязался с ее тяжелой походкой и деревенской внешностью, с простеньким, но милым личиком жены первопроходца начала двадцатого века. “Эй, пацан, – она вытаскивает из сумки собственную бутылку вина, – вот твоя сдача. Да ладно. Да не благодари. Ну что, ты это тут и будешь пить, на морозе?” Ей было двадцать семь, почти на двенадцать лет старше меня, ее парень как раз заканчивал в Калифорнии бизнес-школу – и без вопросов было ясно, что как только парень вернется, мне нужно исчезнуть и больше не звонить. Мы это оба понимали. Ей даже говорить ничего не пришлось. В те редкие (для меня) вечера, когда мне дозволялось к ней зайти, я пробегал пять пролетов вверх по лестнице до ее студии, разрываясь от переполнявших меня слов и чувств, но все, что я собирался ей сказать, испарялось, стоило ей открыть дверь, и вместо того, чтоб как нормальному человеку поговорить о чем-нибудь хоть минуты две, я с немым отчаянием топтался в метре от нее, засунув руки в карманы и ненавидя себя, пока она расхаживала босиком по студии – выглядит сногсшибательно, болтает непринужденно, извиняется за то, что грязная одежда раскидана по полу, за то, что забыла купить упаковку пива – может, ей быстренько сбегать за ним вниз? – до тех пор пока я буквально не набрасывался на нее на полуслове и валил на кушетку с такой силой, что у меня иногда слетали очки. И я чуть не умирал от того, как же это все было чудесно, да только потом я лежал без сна, и накатывала пустота – ее белая рука поверх покрывала, зажигаются фонари, с ужасом жду восьми часов, когда ей нужно будет вставать и собираться на работу, в бар в Уильямсбурге, куда я из-за возраста не мог к ней заглянуть. И ведь я даже не любил Джули. Я ей восхищался, я сходил по ней с ума, завидовал ее уверенности и даже слегка ее побаивался, но по-настоящему я ее не любил, как и она – меня. Я не очень-то был уверен, что и Китси люблю (по крайней мере я не любил ее так, как мне того однажды хотелось), но все равно удивительно, до чего же мне было паршиво, если учесть, что через все это я уже проходил.