Молитва об Оуэне Мини - Джон Ирвинг

— Табби! — прошептал пастор. Он уронил мяч, и тот покатился по тротуару Центральной улицы. — Господи, прости меня! — промолвил пастор Меррил. — Табби — это не я ему сказал! Я обещал тебе, что не скажу, и я не говорил — это не я! — взывал мой отец. Его голова задергалась; он не смел взглянуть в сторону клумбы и закрыл глаза обеими руками. Он упал на бок, привалившись головой к травяному бордюру вдоль тропинки, ведущей к ризнице, и поджал колени к груди, словно корчась в ознобе; он напоминал маленького ребенка, свернувшегося калачиком. Не отрывая от глаз крепко прижатых рук, он взвыл: — Табби, прости меня, пожалуйста!

После этого он начал лепетать что-то вовсе нечленораздельное, бормотать и подергиваться, лежа на земле. Только благодаря этим звукам и движениям я мог убедиться, что он не умер. Каюсь: меня немного разочаровало, что шок от появления мамы не убил его. Я поднял манекен и зажал его под мышкой; одна из мертвенно-белых рук Марии Магдалины отвалилась, и я взял ее под другую мышку. Затем подобрал с тротуара бейсбольный мяч и сунул его обратно в карман. Интересно, подумал я, слышит ли отец, что рядом с ним кто-то ходит, потому что он, кажется, еще сильнее скрючился в своей позе эмбриона и крепче прижал ладони к глазам, будто боялся, что мама сейчас подойдет к нему. Вероятно, эти призрачно-белые удлиненные руки напугали пастора больше всего — словно сама Смерть помогала моей маме дотянуться до него, и преподобный мистер Меррил ждал, что она вот-вот до него дотронется.

Я положил манекен и руки Марии Магдалины обратно в свой «фольксваген» и поехал к волнорезу у гавани Рай-Харбор. Стояла полночь. Я изо всех сил зашвырнул бейсбольный мяч в воду залива; всплеск получился очень слабеньким — даже чайки не потревожились. Затем я выбросил тяжелые длинные руки Марии Магдалины — всплеск получился сильнее; однако здесь вечно шлепаются о воду якоря и швартовы, а о волнорез с внешней стороны почти всегда бьются волны, так что чайки давно привыкли не бояться никаких всплесков.

После этого я взобрался на волнорез и зашагал по нему вместе с манекеном в красном платье. Прилив недавно достиг высшей точки и сейчас шел на убыль. Дойдя до устья судового канала, я спрыгнул туда с верхушки волнореза и очень скоро погрузился в воду по грудь, так что пришлось немного отступить к крайней гранитной плите волнореза, чтобы можно было размахнуться и забросить манекен в океан как можно дальше. Мне хотелось, чтобы манекен непременно упал в судовой канал — я знал, что там очень, очень глубоко. Несколько мгновений я прижимал это тело к лицу; но если раньше платье и хранило какой-то запах, то он давно уже выветрился. Затем я бросил манекен в океан.

Несколько жутких минут он держался на плаву. Во всех набитых проволокой пустотах оставался воздух. Манекен перевернулся в воде на спину. Я увидел над поверхностью чудесную мамину грудь — КРАСИВЕЙ, ЧЕМ У ВСЕХ ДРУГИХ МАМ, как сказал когда-то Оуэн Мини. Затем манекен перевернулся еще раз; из туловища стали вырываться пузыри, и «Дама в красном» утонула в судовом канале с внешней стороны волнореза, на котором, как уверял Оуэн Мини, он имел полное право сидеть и смотреть на море.

Я увидел, что солнце уже начало подниматься над гранитно-серой поверхностью Атлантики, словно сверкающий стеклянный шарик. Я поехал в Дарем, зашел в нашу с Хестер квартиру, принял душ и переоделся для похорон. Я понятия не имел, где Хестер, но меня это мало заботило; я уже знал ее отношение к его похоронам. Последний раз я видел Хестер в доме 80 на Центральной; мы вместе с бабушкой смотрели, как в Лос-Анджелесе убивали Бобби Кеннеди, — это повторялось снова и снова. Вот тогда-то Хестер и сказала: «Телевидение здорово преподносит несчастья».

Оуэн Мини ни разу не говорил со мной об убийстве Бобби Кеннеди. Оно случилось в июне 1968-го, когда время Оуэна стремительно истекало. Я уверен, Оуэн был слишком занят собственной смертью, чтобы сказать что-нибудь по поводу смерти Бобби Кеннеди.

Было раннее утро. В нашей с Хестер квартире я держал совсем немного вещей, так что упаковать их оказалось недолго; в основном это были книжки. Оуэн тоже хранил кое-какие книжки у Хестер, и я забрал одну из них — «Размышления о псалмах» К. С. Льюиса. Оуэн обвел в ней свое любимое высказывание: «Я пишу для неученых о том, о чем и сам не много знаю»[47]. После того как я закончил укладываться и оставил Хестер чек в счет моей доли за квартиру до конца лета, у меня еще оставалось какое-то время, и я открыл дневник Оуэна. Я просмотрел некоторые разрозненные записи, похожие на перечень покупок, которые хозяйки составляют перед походом в магазин; он словно писал записки самому себе. Я узнал, что слово «уачука» — из названия форта — означает «гора ветров». А еще там имелось несколько страниц с вьетнамскими словами и выражениями. Оуэн отвел отдельную страницу под «ПОВЕЛИТЕЛЬНЫЕ ФОРМЫ ГЛАГОЛА». Два выражения повторялись несколько раз, с особым вниманием к произношению — Оуэн даже написал эти слова в фонетической транскрипции.

«НАМ СУН — ЛОЖИТЕСЬ! ДУНГ СА — НЕ БОЙТЕСЬ!»

Я перечитывал это место снова и снова, пока не почувствовал, что добился правильного произношения. Еще там был довольно хороший карандашный рисунок Оуэн изобразил Феникса, эту мифическую птицу, которая будто бы сжигает сама себя на погребальном костре, а потом восстает из собственного пепла. Под рисунком Оуэн написал: «ЧАСТО ОЛИЦЕТВОРЯЕТ СОБОЙ НЕУГАСАЕМЫЙ ИДЕАЛИЗМ ИЛИ НАДЕЖДУ, СИМВОЛ БЕССМЕРТИЯ». А в другом месте на полях — без всякой связи со всем остальным на этой странице — виднелась торопливая запись: «ТРЕТИЙ ЯЩИК С ПРАВОЙ СТОРОНЫ». Эта пометка никак не была выделена; Оуэн никоим образом не указал, что она предназначена для меня, но, конечно же, подумал я, он не мог не помнить то утро, когда сидел за столом мистера Мэррила и разговаривал с Дэном и со мной, беспрестанно открывая и закрывая ящики и не подавая виду, что просматривает их содержимое.

Оуэн, конечно, увидел этот бейсбольный мяч — и понял, кто мой отец, — но его вера была огромна; и он знал, что Бог все равно скажет мне, кто мой отец. Оуэн считал, что ему говорить мне это незачем. Знал он еще и то, что я испытаю только разочарование, и больше ничего.

Перелистав еще несколько страниц, я наткнулся на одно из мест, где упоминалось обо мне.

«САМОЕ ТЯЖЕЛОЕ, ЧТО МНЕ ПРИШЛОСЬ СДЕЛАТЬ В ЖИЗНИ, — ЭТО ОТРЕЗАТЬ ПАЛЕЦ МОЕМУ ЛУЧШЕМУ ДРУГУ! ТЕПЕРЬ, КОГДА ВСЕ ПОЗАДИ, МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ ДОЛЖЕН НАЧИСТО ОТРЕЗАТЬ ОТ СЕБЯ СВОЕ ПРОШЛОЕ — ОН ДОЛЖЕН ПРОСТО ВЗЯТЬ И НАЧАТЬ ВСЕ СНАЧАЛА. ДЖОН ДОЛЖЕН УЕХАТЬ В КАНАДУ. Я УВЕРЕН, В ЭТОЙ СТРАНЕ ЗДОРОВО МОЖНО ЖИТЬ — А НАША СТРАНА МОРАЛЬНО ВЫДОХЛАСЬ».

Потом я перелистал страницы до конца дневника и перечитал последнюю запись.

«ВОТ И НАСТУПИЛ ЭТОТ ДЕНЬ! «…ВЕРУЮЩИЙ В МЕНЯ, ЕСЛИ И УМРЕТ, ОЖИВЕТ. И ВСЯКИЙ, ЖИВУЩИЙ И ВЕРУЮЩИЙ В МЕНЯ, НЕ УМРЕТ ВОВЕК».

Потом я закрыл дневник Оуэна и сложил его вместе с другими своими вещами. Бабушка вставала рано. В доме 80 на Центральной лежали кое-какие ее и мамины фотографии, которые я хотел забрать, а еще там осталась вся моя одежда. Я хотел позавтракать вместе с бабушкой в розовом саду; до похорон Оуэна все еще оставалось много времени — достаточно, чтобы сказать бабушке, куда я собираюсь.