Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Мы ходили по квартирам, было несложно. Не нужно было даже показывать револьвер. Отдавали всё и все, и не только жиды. Но потом вдруг евреи завыли, целыми улицами, целыми ночами, и по улицам двинулись патрули. Либералисты принялись вопить, что лица, подобные нам, являются позором армии, вещали о пафосе священной борьбы. Романтические слюнтяи, государственники, образованные слои. Мой папаша тоже корчил из себя интеллигента, военную интеллигенцию, как называл он себе подобных, гуманиста и народофила – пока солдатики не прикончили его во время митинга, забили сапогами корчившегося в грязи. Он надеялся, что я тоже стану таким же, как он. Но, слава Богу, просчитался.

* * *

Я налил в стакан воды и выпил единым духом. Невероятная усталость. Немцы взяли Севастополь, торжествовали победу, но дел по-прежнему не убывало. Партизаны, давно вроде бы разгромленные, с началом штурма вновь зашевелились, пытаясь пакостить в наших тылах. Только в июне были раскрыты две новые подпольные группы. Обезвредить первую помог парнишка из идейных украинцев по фамилии Ващенко. Лист приказал его вздернуть вместе со всеми, чтобы вялился на солнцепеке. Для украинской полиции тот всё равно был непригоден, не в той оказался фракции – на сей неприглядный факт обратил внимание представитель другой, правильной фракции. Не то чтобы мне было жалко болвана, но Лист, пожалуй, перестраховался. Нашел на кого оглядываться. И вообще, я дико устал, пока продолжалась вся эта история, а за ней началась вторая. Потом военнопленные, облавы. Контроль над зондеркомандой, занятой выведением небезопасного элемента, – на кой она черт мне нужна, но и ее навесили на меня и Закеева. И еще надо срочно заниматься «мармеладным делом», оберштурмфюреру не терпится познакомиться с ребятишками, не столько из-за наносимого ими вреда, сколько из сугубо человеческого любопытства. Marmelade по-немецки означает «повидло», им они клеили свои дурацкие листовки. Я читал их писанину, сущий бред. Невыполнимые угрозы, сообщения о фантастических успехах красных, призывы держаться. Севастополь взят, неужели им что-то еще непонятно? Похоже, непонятно. Никому, ничего, даже мне.

Работа с первой июньской группой обошлась мне совсем не дешево. Больно ударила по нервам, я ведь тоже не человек из железа и стали, я на войне почти уж четверть века, немножко поизносился. Но Лист получил полнейшее удовлетворение. У него, я знаю точно, имелся зуб на итальяшку, журналиста Флавио Росси. Они повздорили, смешно сказать, из-за какого-то Беккариа, и оберштурмфюрер несказанно обрадовался, заполучив в руки сразу двух его девок. Орловскую взяли за компанию. Она-то была ни при чем. Всего лишь подружка Лазаревой. Но путалась с Росси, и данное обстоятельство решило ее судьбу.

Они молчали. Все до одного. Девки орали, плакали, но никого не назвали. Не знаю, выдержал бы я. У Закеева крепкие руки, знания, интуиция, прекрасные инструменты. Не только плетки, но и штучки поинтереснее. Я никогда не любил смотреть на эти фокусы, но приходилось присутствовать, у многих языки развязывались именно тогда. Кому-то из арестованных достаточно было увидеть это хирургическое великолепие, кафельные стены со ржавчиной в углах, побуревшие несмотря на стирки мясницкие фартуки двух ребят, помощников Закеева, татарина и русского, ощутить запах спирта, рвоты, медикаментов.

Орловская страшно кричала на концентрированных допросах, термин мой, он понравился Листу, но когда, еще до настоящего следствия, ее насиловали вшестером, молчала. Сжимала зубы, морщила искусанный рот и, распахнув глаза, смотрела мне прямо в лицо. Я не участвовал, но находился рядом. Так было принято, вдруг что-нибудь да ляпнут. Приглашенный татарами немецкий унтер пыхтел, брызгал в стороны желтой слюной и отворачивал голову к стенке, боялся встретиться со мною взглядом. Стеснялся участвовать в гнусности, да еще в моем присутствии, вместе с унтерменшами. Но в то же время не смог отказаться, изголодал, какой ни есть, а мужичок, коренастый мужичонка из Силезии, с прыщавой голой задницей и белыми руками без волос.

За долгую жизнь контрразведчика я перевидал множество страшных глаз. Но эти… Мне стало жутко, и я вышел, почти что выбежал. В коридоре столкнулся с Олей Вороновой. Она провела мне рукой по лицу и, вытащив платочек, обтерла пот со лба и со скул. «Что с тобой, маленький? Кого ты испугался?» Я не ответил. Но я действительно испугался.

Оленька понравилась мне сразу, при первой же нашей встрече, в декабре, когда она пришла на опознание двух местных комсомольцев. Но покуда был жив ее муж, я как человек порядочный многого позволить себе не мог. Разве что щипнуть в коридоре за попку или, оказавшись наедине, положить ей ладонь на грудь. Оленька вздрагивала тогда всем телом и беззвучно стонала: «Не надо».

Забавно было смотреть в апреле, как Воронов ее болтался на дубу. В тот день я был зол как черт, только этого мне не хватало, работник он был первоклассный, но улыбку сдержать я не смог. Закеев с татарами тоже. Такое нередко случается с повешенными – у них встает. Так вот, у Воронова торчало не знаю там на сколько дециметров. Жалко, нельзя было измерить, при немецком начальстве следовало соблюдать приличия. Но и начальство сохраняло серьезность с трудом. На обратном пути Закеев и его татары галдели рядом на своем языке и периодически ржали. Верно, представляли себе сладкие муки Оленьки, получившей когда-то в дар бесценное сокровище, – и прикидывали заодно, сумели б они сами составить конкуренцию покойному.

Я тоже неоднократно представлял себя в роли Олиного утешителя. Стремительно входил в ее казенную спальню, где она сидела, давно готовая, в распахнутом пеньюаре, сведенные вместе коленки, волосы на лобке, легкое, как говорится, дыхание. Мне хотелось сунуть ей в руки плетку, стать перед ней на колени, вытянуться, как собачонке, у ног и приказать ей: «Бей». Еще, еще, еще, еще. А потом вскочить, развернуть лицом к стене, схватить рукой за волосы, пригнуть, насладиться изгибом спины и наконец вонзить, ощутить… Как когда-то в Киеве, с гимназисткой на Фундуклеевской, беглого брата которой подозревали в сотрудничестве с Чека. Процент влажности в нужном месте… Правда, после истории с Орловской об этом уже не думалось. Вернее, думалось – но лишь до определенного момента. Войти, сидит, стянуть штаны, удар, удар, вскочить. А потом возникала морда кретина-унтера и слюна на сизо выбритом подбородке.

Лазарева, комсомолка с адмиральской фамилией, плакала. Как ребенок, от обиды, злости, боли, бессилия. Цеплялась руками, дергала ляжками, пыталась ударить пяткой. Им не фиксировали ног, Закеев находил это неинтересным и некрасивым. Не знаю, как считали его ребята. Занятые делом, они ругались и переговаривались.

– Ровно, тварь, лежи, мандой, сказал, не дергай.

– Да это же целка. Эй, Павло, хочешь целку попробовать?

– Да ты уже спустил. А после тебя какая там целка.

– Хлопцы, кому гондон?

Сцена была отвратительна, но нужно было себя пересилить. Воспитание воли, постоянное упражнение, на протяжении двадцати с лишним лет. Это категорически необходимо, и дело не только в профессии. Иначе можно размякнуть и стать одним из слабаков, из тех, кого имеют и кого уничтожают. То есть утратить самоё себя, сущность, смысл существования.