Порою блажь великая - Кен Кизи

— Нет… Надо думать, он больше не цыпленочек весенний.

Сестра остановилась у самой последней двери:

— Мы предоставили ему отдельную палату, знаете ли. Сейчас у него мистер Стоукс. — Она понизила голос до гнусоватого шепота: — Я помню, что вы говорили пока никого к нему не пускать, но я подумала… что ж, по уму и сердцу, они ведь такие давние друзья, я решила, вреда не выйдет. — Она мимолетно улыбнулась и, открыв дверь, шагнула в палату, чтоб доложить: — К вам еще посетитель, мистер Стэмпер.

Костистый белогривый затылок был подброшен над подушкой разрядом скрипучего хохота.

— Ё-мое, я уж подумывал, что родня меня заживо похоронила. Бери стул, сынок. Сидай. Вот тут еще старина Мозгляк. Подбодрить пришел, добрая душа.

— Приветствую, Хэнк. Мои соболезнования. — Холодная рука тронула Хэнка, иссушающе зашелестев, и быстро отдернулась, чтоб прикрыть натруженный кашель. Хэнк опустил взгляд на отца:

— Как ты, пап?

— Так себе, Хэнк, так себе. — Его брови понуро опустились на глаза еще упадочнее. — Док говорит, времечко потребно, чтоб я для лесоповала оклемался. Может — и немалое… — И он поднимает глаза, являя их неистребимое изумрудное сверкание. — Но еще он говорит, что уже к концу недели я снова смогу пиликать на скрипке. О-йи-хо, хи-хи-хо! Остерегись, Мозгляк: они накачали меня всякой дурью под завязку, я опасен!

— Генри. — Мозгляк говорил сквозь пальцы, пряча тонкую щель рта. — Теперь уж тебе лучше смириться…

— Только послушай его, сына! Знаешь, он мне столько удовольствия принес с собою вместе! Вот, присядь на краешек кроватки, если уж за стулом сгонять невмочь. Сестричка, всего один маленький стульчик, а? И — не принесешь еще лоханочку этих помоев для моего мальчика?

— Кофе предназначается только для пациентов, мистер Стэмпер, а не для посетителей.

— Включите в мой счет, черт возьми! — Он подмигнул Хэнку. — Я тебе скажу… когда они меня сюда ночью перетащили… ты просто не поверишь, сколько всякой бумажной дребедени они совали мне под нос, чтоб я заполнил. Ты-то, видно, пренебрег — так что пришлось мне.

— Быть того не может! — в ужасе понадеялась сестра; но кто знает наверняка про ту смену? — Не думаю, что было так.

— Так точно! Заполнить всю эту ерундистику. Даже отпечатки пальцев требовали — покуда не разглядели, что у меня оборудования малость недостает для этого дела. — Женщина развернулась и устремилась прочь по коридору. Генри наблюдал ее бегство глазом ценителя. — Вепрь воспрял под покровом… А не загнать ли мне своего длинного желтенького в эту елочку? И курочить, пока не сдохну почетной смертью?

— Если бы в твоем возрасте, — прокомментировал Мозгляк, — можно было его куда-то загнать.

Генри это нисколько не смутило.

— Ну, может, ты, Мозгляк, только и горазд, что засосать насмерть, раз зубов нету. Но у меня все еще торчат три бивня, видишь? — Он открыл рот, предъявляя доказательства. — И два — друг против друга, а третий — для подруги! — С тем он на время поугас, и его живость зачахла. На целых несколько секунд, что он лежал с закрытыми глазами. Но стоило ему повернуть голову и опять глянуть на своего унылого визитера, как хорошее настроение забренчало новой струной: — Знаешь, эта вредная тетка день-деньской увивается вокруг старого ниггера, что перед тобой. Ждет, понимаешь, когда встанет. Так и кричит: «Вставай! Вставай! Постель!» Все мысли о постели. И еще зудит, будто я виноват, что ей больше моего надо.

— Может, она просто волнуется, — мрачно возразил Мозгляк. — У нее достаточно причин за тебя беспокоиться, старина.

Генри оспорил с негодованием:

— Какие там причины? Какое из-за меня беспокойство? Я и близок не был, ни разу, чертов ты стервятник. Хэнк, послушай только этого старого поклевщика! Я даж в досягаемости крика не плавал!

Хэнк устало улыбнулся. Мозгляк уставился в пол, голова его слегка тряслась. «Ой, ой, ой». Сегодня был его день, он это чувствовал и не желал допустить, чтоб его хмурый колокол заглушили юморные бубенчики.

Генри не понравилось это потрясание головой.

— Не веришь? Я всегда говорил, что на распилке перещеголяю любого щегла по эту сторону Каскадов, хоть даже с одной рукой, завязанной за спиной. Ладно, вот и случай доказать представился. И ты еще погоди… — Его осенила внезапная мысль; он повернулся к Хэнку: — Слушай, а где, кстати, моя клешня? Знаешь… — он выдержал короткую паузу перед лирическим заявлением: — Я был, так-скать, к ней привязан!

Его голова откинулась обратно на стальную спинку, рот зашелся безголосым смехом. Хэнк знал, что старик, наверно, много часов ждал случая сделать это заявление. Он уверил Генри, что конечность в полной сохранности.

— Я имел в виду, что ты, наверно, пожелаешь ее сохранить. Сунул в морозилку со всяким прочим мясом.

— Молодец. Смотри, чтоб Вив не поджарила ее на ужин, — предостерег Генри. — Потому что я всегда был крепко привязан к этой руке.

Когда Генри пресытился своей шуткой — принялся нащупывать кнопку вызова, болтавшуюся на проводе рядом с его головой.

— Куда на сей раз эта чертова тетка запропастилась? Ничего от нее не дождешься за целый день. И я не только про кофе. Хэнк, поверни-ка меня — вот так! черт, позвони сам в эту дребезжалку хренову! Она все вешает эту штуку не с той стороны — не достать. С бескрылой стороны. Хм. Ну берегись же ты теперь остатнего крылышка! Блин. Где эта старая корова? Этак сдохнуть можно — а узнают, только когда совсем уж засмердит. Слушай, я вот интересуюсь, как там наша деляна? — Давай же! Кончай ее оглаживать, звони, как, блин, положено! Она тут для того и болтается. Мозгляк, а с тобой-то что? Сидишь такой, будто лучшего друга потерял?..

— Я просто за тебя волнуюсь, Генри. Именно так.

— Брешешь. Ты волнуешься, что я тебя переживу — именно так. Сколько помню, всегда ты на сей счет тревожился. Сын, бога-господа ради, дай ты мне это ублюдство! — Уцепившись за провод, он с хрустом вдавил кнопку и рявкнул голосом злым и страждущим: — Сестра! Сестра! — Глаза мучительно сощурились от натуги. — Коли мне свою дурь! И где, черт побери, ко-фе!

— Легче, пап…

— Да, Генри… — Мозгляк выпростал паутину своих пальцев на одеяло, прикрывавшее колено Генри. — Ты сейчас в таком тяжелом поло…

— Стоукс, — глаза Генри, обычно такие большие, что словно белым небом окружали зрачки в радужном салюте Дня независимости, ныне сжались ледышками, — убери свой дряблый, дряхлый рыбий плавник с мой ноги. Будь добр, убери! — Он морозил Мозгляка взглядом, пока тот не уронил глаза; прилив восторга захлестнул Генри: наконец-то он дал голос тому, что столь долго томилось безголосо. Не прекращая разить Мозгляка взглядом, разил и словами, необычайно тихими для Генри: — Ты ничуть не лучше ее, Стоукс, сам знаешь. С той лишь разницей, что ты уже сорок пять лет как вцепился. Все ждешь, когда из меня дух вон. — Он угрожающе стиснул кнопку на проводе. — А теперь убери прочь. Прочь!