Голубь над Понтом - Антонин Ладинский

Князь очутился в опочивальне, как об этом свидетельствовало широкое и низкое ложе под парчовым теремом на четырех столбиках. Спальня слабо озарялась единственным светильником. Но все-таки можно было рассмотреть, что на постели, заложив нагие руки за голову, лежала молодая женщина с распущенными на зеленой подушке рыжими волосами и, видимо, с большим волнением смотрела на вошедшего князя. Рядом стоял стол. На нем поблескивали две позолоченные чаши и кувшин с вином. Тут же лежали в кошнице румяные яблоки и еще какие-то плоды. Взволнованному Олегу было не до того, чтобы разглядывать все это, Он постоял немного у закрывшейся тихо двери. Но князь не отличался нерешительностью в таких случаях и, подойдя к ложу, отвел руки женщины, которыми она закрыла лицо при его приближении. Глядя на князя как на своего мучителя, красавица произнесла несколько слов по-гречески. Олег ничего не понял, но, сам не зная почему, рассмеялся. Она знаками дала понять, что нужно погасить светильник…

Так повторялось несколько ночей подряд. Олег получал записки, таинственным образом проникавшие в дом с мраморным орлом над воротами, и к полуночному часу отправлялся на указанное место – то на площадь Быка, то к святой Софии, то на площадь, где сердитый медный старик поднимал над вылитыми из такого же металла конями золотой трезубец, а на конские скользкие спины в изобилии лилась вода шумного водомета. Потом, удостоверившись, что никто не следует за ним, евнух вел князя все к той же железной калитке в стене обширного царского сада. Молодой князь был захвачен этой женской страстью; никогда ему еще не приходилось испытывать, чтобы любовница отдавалась с таким пламенным желанием и в то же время с целомудренной стыдливостью. Она была как жена, а не потаскушка. Впрочем, удовлетворив свою плоть, Олег засыпал и храпел до первых признаков зари, не подозревая, что женщина часами смотрела на него, подняв над головой возлюбленного светильник, как Психея над спящим Эротом. Олег даже не знал, как ее зовут. Когда же приходило время расставания, она будила Олега осторожными прикосновениями для последних поцелуев. За дверью уже поджидала князя служанка, чтобы вывести его из сада… Покидал он царские цветники другой дорогой, проходя не в калитку, а через огромный дворцовый двор, так как в первом часу дня, то есть на рассвете, служители уже отпирали все ворота и двери, всюду взад и вперед ходили люди и никому в голову не приходило спросить у князя, откуда он возвращается в такое раннее время…

Неожиданное приглашение во дворец заставило Олега позабыть даже о приятных ночных свиданиях и всколыхнуло в его душе великие надежды. Халкидоний, как мог, объяснил князю, что так приглашают не на торжественный выход василевса, а для личной беседы, чего удостаиваются только владетельные особы или самые избранные люди. Обычно после такого приема царь приглашает счастливца к своему столу.

Халкидоний задумчиво перебирал жесткие волоски бороды, напоминавшей своим цветом адскую смолу. Что означало подобное приглашение, спрашивал он самого себя. Кто знает, может быть, в самом деле звезда нового владыки руссов уже восходит на небосклоне? В таком случае достигнет благополучия и мало чем примечательный переводчик, которому вместо высокой награды, вместо звания протоспафария только выдали из царской сокровищницы десять золотых.

В тот знаменательный день дворцовые служители церемонно поклонились Олегу и просили следовать за собою. Покой был тихий, даже таинственный. Никифор Вотаниат принял русского князя, восседая на малом троне и без диадемы, в одном скарамангии из мягкой серебристой ткани с широкой золотой каймой по подолу. Олег вскинул на него глаза и убедился, что вблизи, без фимиама и роскошных одеяний, осыпанных драгоценными камнями, царь мало чем отличается от обыкновенных людей. Перед ним сидел немолодой человек с широким одутловатым лицом, на котором прежде всего обращал на себя внимание крупный мясистый нос. Редкая седеющая борода неопределенного цвета росла на этом бледном лице таким образом, что оставляла целиком не покрытыми растительностью щеки и подбородок с ямочкой. У царя были скучающие глаза. Все существо Никифора, его поза и улыбка передавали привычку терпеливо выполнять свои царские обязанности и в то же время полную уверенность в важности этого священнодействия для всего мира. Впрочем, такие подробности отметил бы наблюдательный глаз какого-нибудь историографа вроде Михаила Пселла или вдумчивого стихотворца, как Феодор Продром. Олега же больше всего поразили царские пурпурные туфли, вышитые жемчужными крестиками, как у богородиц на иконах.

Трон был с прямой спинкой, обитый серебряной парчой. Его украшали наверху два павлина, искусно отлитые из серебра. По правую руку царя стоял логофет, по левую – еще один евнух, толстый и взиравший перед собою с широко открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег. Позади трона выстроились в ряд шесть или семь царедворцев в красных и белых хламидах, с присвоенными их званию золотыми украшениями. Все, за исключением логофета, знавшего себе цену и давно уже привыкшего ко всякого рода церемониям, с любопытством смотрели на архонта. Несмотря на некоторое свое смущение, так как Олег увереннее чувствовал себя на коне в половецких степях, чем в этих душных палатах, он тем не менее принял независимый вид, напоминая всем, что он не последний князь на Руси и родственник Бориса и Глеба, предстоящих у престола всевышнего, а ведь не у каждого были свойственниками святые. По своему легкомыслию он по дороге во дворец успел выпить вина, хотя Халкидоний упрашивал его не делать этого.

Олег низко поклонился царю, как его учили. Чтобы избежать затруднений в отношениях с упрямыми скифами, в константинопольских дворцах во время царских приемов не требовали от них коленопреклонений и земных поклонов, ибо это только создавало вечные пререкания и замешательство во время церемоний. Василевс молчаливым кивком головы ответил на приветствие. Олег снова уставился на него и, не зная, куда девать руки, уцепился за свой пояс с золотыми звездочками. Он ждал вопросов, как ему было сказано перед приемом. Халкидоний не был допущен в тайную палату и остался вместе с другими низшими чинами в переднем покое. Его обязанности исполнял на этот раз толстый евнух, стоявший у трона с заранее открытым ртом.

Впрочем, беседа была краткой и незначительной. Собственно говоря, все уже логофет предрешил заранее, и прием только освящал принятое решение, чтобы отметить его на пергамене и получить подпись русского архонта в торжественной обстановке. Решение же заключалось в том, что василевс обещал русскому архонту звание куропалата и помощь в борьбе за киевский престол, а тот в свою очередь признавал себя в подчинении царю во всех важных государственных вопросах.

Сердце у Олега стучало, когда он подписывал это обязательство, спрашивая себя, не предатель ли он своей земли. Но все было так смутно вокруг. Греки улыбались ему. Князю также сообщили, что осуществление этого благочестивого предприятия откладывается до более благоприятного времени и что царю хотелось бы, чтобы он скрепил соглашение браком с Феофанией Музало. Это делалось для того, чтобы еще ближе приобщить князя к греческому делу, а более подходящей невесты найти не удалось. Вот почему среди стоящих за троном царедворцев Олег увидел и Феодора Музалона, сиявшего от счастья, что наконец-то и он очутился среди немногих избранных.