Счастливая Жизнь Филиппа Сэндмена - Микаэл Геворгович Абазян

время не раз дал возможность своим порокам проявиться, но человечность в нем не умерла окончательно. Он увидел малую долю того, что она на самом деле сейчас переживала и о чем думала, и это заставило броситься к ней, снять с себя свою куртку и дополнительно ею накрыть ее, чтобы хоть как-то показать свои чувства. От его прикосновения она сжалась еще сильнее. Он попросил прощения, сказав, что не хотел причинить ей боль, и тем не менее накрыл курткой и погладил ее по голове. Малышку мучил жар. Омид обреченно посмотрел на нее, а после продолжил движение на восток.

Свет утренней зари осветил девочку, лежавшую на дне лодки в той же позе, правда она была расслаблена и, несмотря на холодный морской воздух, уже не силилась сжаться в комок. Подняв голову и увидев ее такой, Омид замер на минуту, привыкая к первой мысли, посетившей его в этот день. Мысль эта оказалась страшной: Малышки больше не было. Ее ослабленный тяжкими испытаниями организм не смог противостоять болезни. Она умерла во сне, так и не успев согреться.

Но в разы страшнее оказалось для Омида осмысление не только того, от чего, но и почему она умерла. Причины ему были известны, но то, что способствовало ее смерти, открылось ему именно сейчас. Словно сдерживаемое все это время чарующей аурой лодки осознание того, что он сознательно лишил ее последнего шанса на спасение, вгрызлось ему в горло и стало подкатившим комом душить его. Мучения Омида были поистине сильны, однако он не смог позволить себе дать волю чувствам, не разрешил облегчить свои душевные терзания плачем, воем или криком. Он лишь стиснул зубы и время от времени ударял кулаком в дерево лодки, словно желая пробить его и вместе с невинным ребенком уйти под воду.

— Я опустошен, — признался Омид сам себе вслух.

Оказывается, он и не представлял, что значит быть полностью опустошенным. Все ранее происшедшее с ним еще можно было снести, а эту потерю он никогда не сможет себе простить. Смотря на мертвое тело девочки, ему несколько раз почудилось, что на ее месте лежит убитый им молодой солдат. Она словно делилась с ним своим телом, чтобы снова напомнить Омиду том, что он недавно совершил, и указать на определенную связь между этими двумя смертями.

«Наверное, я сам проклял свою жизнь, — с вытаращенными от ужаса глазами подумал Омид. — Все, что бы я ни начал делать после отъезда из дома, рушится и давит под обломками невинные жизни. Моя Ки, которую я так и не нашел… Малышка, так ничего и не увидевшая на своем коротком веку… Она, наверное, все это время думала о своем отце, о том, что он ей говорил, когда его уводили конвоиры, о том, что с его телом сталось… Кстати, тело… Ни Ки, ни отца Малышки я не похоронил, но я не позволю этому случиться в третий раз. Хоть ее-то я должен похоронить!»

Подумав, что пристать к суше и начать копать могилу было бы равносильным копанию собственной могилы, Омид понял, что ему не оставалось иного выбора, как предать ее тело морю. Собравшись с последними силами, он обернул его в то, чем оно уже было накрыто, и обвязал покрепче швартовым канатом. Немного поразмыслив, он посмотрел под кормовую банку, словно знал, где находилось то, что ему было в эту минуту нужно. Будто специально для этой цели в лодке лежал небольшой, но увесистый железный диск с отверстием посередине. Омид привязал его к торчавшему концу каната и еще раз проверил все узлы. Выдержав паузу, он посмотрел на неподвижное тело и произнес вторую, последнюю фразу за это утро.

— Прости меня, Малышка! Я стал… я был единственным твоим близким человеком в течение последних нескольких дней, и я упустил свой шанс открыто в этом признаться. Мне достается положенное возмездие, а тебе — все море мира. Ты стала свободной от всего. Мы обязательно встретимся с тобой, и ты мне скажешь, как тебя звали… как тебя зовут.

С этими словами сработал рычаг его рук, и бесформенный сверток стал быстро и равномерно уходить под воду вслед за железным диском. Помимо всего страшного, с чем ему удалось хоть как-то смириться, в этом зрелище все еще оставалось что-то пугающее. В течение секунды несчастный Омид успел подумать о том, что он опять мог сделать что-то неправильно, как вдруг из темнеющего свертка показалась белая ручка утапливаемого тела, которой она словно помахала ему на прощание. Еще несколько мгновений — и море окончательно поглотило его. Ни Малышки, ни солдата, ни Омида.

Спустя несколько секунд над морем раздался крик обезумевшего человека, забывшего о всех мерах предосторожности, которые он так удачно соблюдал все эти дни, о законах физики и несовершенстве своего вестибулярного аппарата, который в сочетании с его многодневной усталостью спокойно мог сыграть с ним последнюю фатальную шутку, о собственном организме, ставя крест на своей гортани с ее голосовыми связками, о цели своего путешествия, которое у человека, не видящего возможности жить дальше, теряет всякий смысл.

Жизнь Омида подошла к концу. Подошла вплотную, слилась с ним воедино и больше не хотела расставаться. Закон Гармонии Жизни требовал сопроводить смерть души смертью тела, ведь как иначе смогло бы ходить по земле тело без души? Вот он и стал в истерике бить себя по голове, рвать на себе одежду, в кровь сдирая ногти. В голове промелькнула мысль: «Надо прыгнуть в море!», и он хотел было последовать ей, но в последний миг он вспомнил о быть может уже опустившейся на дно и упокоившейся там Малышке и понял, что ему и на дне морском нет места.

От отчаяния он издал еще более страшный рев и, разодрав себе в кровь горло и потеряв сознание, рухнул на дно белой, невидимой пограничникам лодки с литерой «К» на боку.

Смерть Омида обязательно примет его в свои объятия. Когда-нибудь. Но только не сегодня. Этот день был уготован бедной Малышке и многим другим, которые не хотели об этом и думать, в отличие от Омида, который просил ее забрать его. Неуслышанный, он пролежал на дне лодки с час.

Солнечный свет беспокоил его глаза сквозь закрытые