Собрание сочинений в десяти томах. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

начал медленно он. — Иду я себе, да иду, куда глаза глядят, выгнали, вишь, меня из избы, захотелось им ужинать — затем и прогнали, заперли дверь за мной, что делать? Я и пошел… Прошел я плотину, мостик, да пришел к колодцу. Стал я и думаю: сесть бы здесь да воды напиться, коли есть не дают… Посмотрел в колодец: вода глубоко, напиться нечем… Думаю, думаю, как бы воды напиться… а должно быть, можно, говорят, все можно сделать, коли захочешь… Вот я сел да начал думать, как бы достать воды. Потом отошел я в сторону от колодца и бух в кусты! Да как грохнусь боками о что-то твердое, так и в глазах потемнело. А чтоб тебя черти побрали! Оглянулся, вижу два ведра и коромысло, все этакое новенькое. Вот, думаю, и можно напиться. Кто затащил их сюда? Гляжу во все стороны — нигде никого. Пришла Настя, Ляшкова дочь. "Добрый вечер, — говорю, — Настя!" А она и не глядит на меня. "Не достать ли тебе воды?" — говорю. — "Убирайся к черту", — говорит. Только и было… "Настя, — говорю, — не знаешь, чьи эти ведра?" — "Ведра? Ведра?" Подошла, да говорит: "Мои ведра, мои, я их искала…" — "Твои! — говорю. — Как же твои?" "Ну, мои не мои, а я их возьму". — "Как так?" — "Да так, ты мне отдай". — А я ей и говорю: "А если б твои кто взял?" Покраснела, молчит. — "Скажи, — говорю, — лучше, чьи они? Ты ведь знаешь." Посмотрела, покачала головой. — "Новые, — говорит, — не знаю… не знаю… не наши, у наших таких ведер нет… Они куплены, но не здешней работы…" — А мне и довольно, я думал, да и догадался, что они ваши. Потом пришла еще Григорьева жена, как начали калякать, так вот и стемнело. Я набрал воды, да и принес.

— Спасибо тебе, Янко! Эх жаль, нечем тебя попотчевать…

— Не надо меня потчевать, — перебил юродивый, — меня хоть бьют и гоняют из избы, а все-таки накормят… Э, да у вас тут так пусто, — прибавил карлик, пристально посмотрев кругом.

— А где нам взять? — сказал цыган. — Все, что видишь, все я сам сделал, на своих плечах таскал. Теперь что дальше, то хуже, сердце надрывается, как подумаешь… А что делать, чем пособить?

— Что и говорить! — тихо заговорил Янко. — Я тоже знаю. И тут как ни бейся — ничего не сделаешь.

— Надо сделать, — сурово заметил хозяин.

— Надо, ха, ха! Надо! Кто тебе поможет? Из чего ты выстроишь кузницу?

— Возле кирпичного завода много кусков валяется, снесу их сюда понемногу и начну строить.

— Ну, ну, а дальше что? Кто горн сделает?

— Печник из Рудни.

— Даром?

— Нет, неделю поработаю у кузнеца, кузнец заплатит печнику.

— Ну, а дальше? Думаешь, я кузницу не видел! Ого, го, го! Бывал я на ярмарке и в Рудне, и в Пятковичах, и в Чумарах, видал я всякие кузницы, и жидовские, и цыганские, и христианские.

— Целый год буду работать днем и ночью у кузнеца, заработаю хоть на старые меха, наковальню, клещи да кусок железа.

— А жена?

— Пойдет на заработки, — быстро подхватила Мотруна.

— А там оба по миру пойдете? Ну, так это еще хуже!

— Эх, дай только кузницу поставить, куплю угля, примусь за дело, и один, другой проезжий похвалит в корчме мою работу, а приедет транспорт в гололедицу, придет пора с сохою ехать в поле…

Янко качал головой.

— Та, та, та! Так вы не знаете наших ставишан, — сказал он. — У них, как у евреев, когда херим, так херим.[27] Может быть, в старину так и было бы, а теперь нет, не те времена, теперь вы и с голоду помрете…

Мотруна вздохнула, Тумр потупился.

— На ставишан не надейтесь, — сказал Янко, — они уже сходились, и руки давали, и сговаривались, и водкой запивали, я их знаю. Зашел бы кто в твою кузницу, да на другой же день невесть куда прогнали бы. Вот узнай только кто-нибудь, что я был тут и говорил с вами — домой не пустили бы, ей-ей! И хату заперли б, а там делай, что хочешь…

— Тебе так кажется, Янко.

— Пусть кажется. Коли мое не в лад, так я со своим назад. Не слушайте Янку-дурака! На то он дурак, чтоб его не слушали. Я все-таки скажу вам, что коли что-нибудь взбредет в мою голову, как начну говорить, так не сегодня, то завтра, а на моем станет. Вот как старого-то Лепюка привезли сюда на кладбище, а потом как позвали молодцов на двор, тотчас я и сказал себе: будет кузница, да хлеба не будет.

Мотруна вздохнула, Янко продолжал, заикаясь:

— Со мной ведь то же случилось… Разве я хуже Васьки али Андрюшки? А как сказали все в один голос, что я дурак, все пропало, как есть… Словно меня и нет на свете — никуда не годен! Мне нет дела ни в хозяйстве, ни в поле, ни дома! А жениться! Куда — и не думай!.. А как выйдет потяжелее работа, так кто? Все я же работай! А чтобы хоть тулупчик кое-какой дали… э, да что и говорить! И слова доброго не дождешься. Уж так на всю жизнь и пошло!

— Так пойдем отсюда, не в другом, так в третьем, в десятом селении найдем работу и кусок хлеба. Не брошу я им своей мазанки даром, больно дорога мне она.

— Делай, как хошь, — сказал поднявшись Янко, — мне пора домой. Дадут мне доброго пинка за то, что опоздал, а коли запрут дверь, так и не впустят в хату: в хлеву или в мякиннике ночевать придется. Да мне все одно: шкура попривыкла. — Говоря это, Янко перешагнул за порог мазанки и скрылся в темноте.

Тумр и Мотруна снова остались одни, оба одинаково печальные и унылые.

В печи заблистал огонек, в избушке стало будто веселее и на круглом столе появилась миска.

— Пропади они, — свирепо произнес Тумр, садясь возле жены, — не покорюсь, хоть бы пришлось прождать всю жизнь. Бог видит мою правду. Не плачь, Мотруна, за твои слезы твои братья ответят.

XXI

Среди мелочных забот и тяжкого труда проходили медовые месяцы молодых супругов. За минуту отдыха, за сладкую мечту они платили изнурением сил, огорчениями и гневом, который грыз их собственную грудь: все обходили цыганскую лачужку, избегая встречи с ее владельцем и его женой.

Были ли они счастливы друг с другом?

Мечтать о счастье не то, что наслаждаться счастьем. Счастье, созданное своевольной мечтою, непостоянно,