Избранное - Феликс Яковлевич Розинер

отвечаю! — предупредила гардеробщица.

— А я вас не прошу! Хоть сами крадите! — огрызнулась Аида, чувствуя, что говорит какую-то глупость. Но дерганья в зубе, которые все учащались, туманили ей сознание. Она оттолкнула старуху, подошла к регистратуре и очутилась в плотной толпе, осаждавшей единственное окошко.

— К зубному! — начала она. — Пропустите, я…

— К зубному! — ехидно повторили рядом. — Все к зубному.

— А я с острой болью! — продолжила она, как заведенная.

— Все с острой болью! — ответили ей.

— Издеваетесь, да? — повернулась Аида. — Наглый мужчина! Наглый!

— Что вы говорите? Я — наглый? А вы кто?

— Хамка! — сказала какая-то женщина.

— Не лезьте! Что, лучше других? Отойдите! — поднялся единодушный гомон, Аиду толкнули, кто-то схватился за ручку хозяйственной сумки и потянул назад. Но тут Аида завыла: сквозь череп ее стал винтиться такой раздирающий штопор, что она отпустила сумку и начала оседать на корточки, сползая вдоль стены.

— А не притворяется? — донеслось до нее.

— Пусть прямо идет! Без талончика примут! Без талончика! — заговорили доброжелатели.

Ее приподняли под локти, вручили сумку, Аида поплелась, придерживая щеку и тихо постанывая.

У входа в кабинет ее остановили. Таких, как она, с острой болью, здесь было еще три страдальца. Остальные глядели на них со страхом и, может, с сочувствием, но едва открывалась дверь, все в едином порыве бросались к сестре, убеждая, доказывая, умоляя и требуя. Аида твердила: «Я с острой болью! Примите! Я — с острой, я — с нервом!»

— Примем, — говорила сестра; кто-то избранный ею продавливался в кабинет, и дверь захлопывалась.

Аида раскачивалась на стуле, вздрагивала и охала, вскакивала, как все, при появлении сестры, пока та, наконец обратив на нее свой взор, не объявила:

— У врача на сегодня лимит с острой болью окончился.

— Как!? — завопила Аида. — Я час просидела! Да я не уйду!

— Не скандальте!

— Не имеете права! Впустите меня! Вы!..

— Гражданка, вы что? — растерялась сестра на мгновенье.

— Вот то!.. Расфуфыренная! — прошипела в лицо ей Аида и шагнула мимо оторопевшей сестры в кабинет.

— Боже мой, дня без скандала не пройдет! — сказала врач, сидевшая перед свободным креслом. — Явление. Ну, проходите, проходите. Что у вас?

— Шестой справа внизу, доктор. Может, удалить?

— Обойдитесь-ка без советов. Шире рот!

3

В 12 с лишним Аида Борисовна вышла из поликлиники. Самым отвратительным было то, что после всех сегодняшних мучений такие же, если не большие, предстояли ей впереди. На зуб наложили мышьяк, и боль уже отпускала. Но сколько раз придется ходить в поликлинику? Поскольку придется высиживать там, выматывать себе нервы? А квартальный баланс? Кто его сделает? Пушкин? Значит, задерживаться вечерами? Господи, ох до чего надоело!..

Она решила, что поедет сейчас домой, в свое Зюзино, вымоется под душем, возьмет «Королеву Марго» и ляжет в кровать и будет читать до вечера, а вечером будет смотреть телевизор, только надо купить себе что-то поесть, потому что захочется вечером есть, а в доме шаром покати, кажется, пара яиц на утро — и все, и Аида направилась к магазину, да нет уж — день выдался ей одно к одному, — налетела как раз на пьяненького у дверей мужичка: «обед у нас, кралечка, видишь, обед» — «какая я тебе кралечка, без двадцати еще, пусти!» — «кралечка, отойди, вишь, люди выходят, мешаешь!» — «черт пьяный, тьфу!» — обозлилась Аида, подскочила еще к одному продовольственному, но и его закрывали, она хотела махнуть рукой, доехать до своих Черемушек и зайти в какой-нибудь тамошний магазин, — но опять получалось по времени, что двух еще не будет, придется ждать, и Аида пошла пока в ГУМ, потолкаться там, посмотреть только, чтобы не соблазниться вдруг, потому что всего-то осталось рублей, может, семь, даже два трояка и копейки, помнит она, до получки, и если что-нибудь купит, даже пустячное, то не дотянет, но она купила — купила, дура, не удержалась, лак для волос, ну вот так вот, увидела и купила, дрянной, она знала, паршивый, вонючий лак, всего за два рубля — какой он может быть, за два рубля отечественный лак, если импортный стоит и пять, и семь — те самые семь, которые были в обрез до получки, теперь же вот срезала с них два рубля — а зачем? — вот и дура, и дура! — и стало Аиде тошно: купила она этот лак, растратила деньги, все идет у нее по-глупому и по-чудному, и зуб ее ноет, и надо купить колбасы хоть бы, что ли, к чаю! — да, чай-то, надо же, чуть не забыла!

В том же ГУМе выбила в кассе за колбасу, встала в очередь и обнаружила, что простоит она минут сорок, не меньше, да тут еще слух прошел, что кончается докторская по два тридцать, а будет только отдельная по два двадцать, которой Аида в рот-то взять не могла, — что за день у нее и в самом деле сегодня!

— Все приезжие, все приезжие, — рассуждали в очереди. — Понаехали, всю Москву обобрали. Если б не приезжие, не стояли бы. Все было бы свободно.

— Уж свободно… — проворчала Аида без особого желания вмешаться, просто оттого, что тошно ей было — тошно слышать общие глупости.

— А что же не свободно? Их миллион в день приезжает, — возразили ей.

— Глупости вы, гражданин, говорите! — ответила Аида, и вдруг ее прорвало. — Свободно! Где свободно? Я в своем Зюзине после работы шиш чего куплю, понятно? Какие в Зюзине приезжие? За мясом стой, когда ухватишь, молоко то есть, то нет, картошки нету нигде. А на периферии, командированные приезжают к нам за заказами, вовсе ничего, нигде ничего, понятно? Вот и едут! Глупости! Молчали бы, гражданин!

Но тут ей сказали: «гражданка…» И она умолкла на полуслове. Что-то было… повеяло чем-то таким… было что-то такое в этом, как было оно произнесено, это «гражданка», такое значительное, как мороз, как начальник из главка и некое воспоминание — очень далекое детство без папы, когда говорили ей «тише, Идуля, тише», когда она спрашивала у теток, где ее папа, а папа ее уехал — уехал и никогда не приехал, до самого этого слова, которое ре-не-реа-а-реальное-билитация, и при этом как бы приехал — как будто, но не приехал, так как приехал он одновременно с посмертно, и тут рассказали, ей все рассказали, как папа в столовой сказал, а к нему подошли и сказали, а все, кто вокруг, ничего не сказали, и это понятно, нельзя же сказать, вот глупый твой папа сказал и уехал, посмертно приехал, и снова сейчас посмертно приехал при слове «Гражданка…»

Человек, пальто