Сердце бури - Хилари Мантел

– Всем, чьим мнением стоит дорожить, всегда было до вас дело. – Напряженный миг; Робеспьер не сводит с него глаз с изменчивой сине-зеленой радужкой. – Вы всегда были в моем сердце.

Камиль улыбается. Разве сентиментальность не примета нашего века? В любом случае это куда утешительней, чем выслушивать вопли Жорж-Жака. Робеспьер отводит взгляд, добродушно машет Камилю. Однако после его ухода он сидит и думает. Добродетель – слово, которое приходит ему на ум, или, точнее, vertu, означающее силу, честность, чистоту намерений. Осознаёт ли Камиль значение этих слов? Порой кажется, что осознаёт очень хорошо, никто в большей мере не наделен vertu. Беда в том, что для Камиля в любом правиле есть исключения. Вот сегодня, сказал то, чего говорить не собирался. Однако это не значит, что я не прислушался. Без него я никогда бы не узнал о предсвадебных распоряжениях Жорж-Жака. Дантона что-то тревожит, а он не тот человек, который станет беспокоиться понапрасну. И ни за что не признается, что встревожен. Такой человек, как Дантон, чует опасность, когда его гложет огромное чувство вины, когда его изводит скопившийся груз страхов или угроз…

Вина, безусловно. Он обманул доверие доброй молодой женщины, матери его детей. Когда она умерла, я думал, он горюет так, что никогда не оправится, и написал ему, чтобы его утешить. Я открыл ему душу и сердце, отбросив все условности и сомнения, – «мы с вами единое целое». Признаюсь, я несколько преувеличил, мне следовало быть сдержаннее, но меня переполняли чувства… Не сомневаюсь, он надо мной посмеялся. Не сомневаюсь, подумал (и даже произнес это вслух перед ухмыляющимися приятелями): да что он о себе вообразил, этот маленький человечек? Как посмел заявить, что мы единое целое? Как может Робеспьер – холостяк, позволявший себе лишь тайные связи и неизменно их отрицающий, – понять мои чувства?

Сейчас он говорит себе, положив руки на стол, что Дантон – истинный патриот. Остальное не важно. Что с того, если его манеры мне неприятны? Главное, что Дантон патриот.

Робеспьер встает из-за стола, выдвигает ящик комода, достает записную книжку. Одну из тех маленьких книжиц, которыми он пользуется, только новую. Открывает первую страницу, садится, макает перо в чернила, пишет: «ДАНТОН». Ему хотелось бы добавить что-то вроде: личное, не читать. И хотя Робеспьер и не числит себя знатоком человеческой природы, одно он знает твердо: подобная просьба только раззадорит. Любой, увидев ее, набросится на книжицу и, сопя, прочитает ее взахлеб. Он хмурится. Что ж, пусть читают… или отныне ему придется не выпускать ее из рук? Недовольный собой, он начинает записывать то, что запомнил из разговора с Камилем.

Максимилиан Робеспьер:

Камиль Демулен:

Весь июнь дела в Вандее идут хуже некуда. Мятежники захватывают Анже, Сомюр, Шинон, едва не берут Нант, где британский флот готовится поддержать их с моря. Дантоновский комитет не способен ни выиграть войну, ни обещать мир. Если к осени неприятности не перестанут сыпаться одна за другой, санкюлоты приберут закон к рукам, выгонят правительство и своих избранных вождей. По крайней мере, так считают в Комитете общественного спасения (включая или исключая Дантона), чьи заседания засекречены. Лицо гражданина Фукье под черной треуголкой – отличительным знаком его должности, – когда тот перебирает кипы бумаг на столе и продумывает занятия на дни вперед, с каждым днем выглядит все более осунувшимся; у него тот тощий, голодный вид, что и у самой республики.

Если нужно себя занять, почему бы не арестовать генерала? Артур Дийон водит дружбу с именитыми депутатами, претендует на пост командующего северным фронтом. Он отличился при Вальми и в полудюжине недавних сражений. Во времена Национального собрания был либералом, сейчас республиканец. Логично же первого июля бросить его в тюрьму по подозрению в передаче врагу военных секретов?

Они сговорились, что здоровье Клода требует долгих ежедневных прогулок. Его врач присоединился к заговору, полагая, что никому не повредит легкая нагрузка, и, раз уж один из самых зловещих членов Конвента хочет крутить роман с тещей, негоже ему мешать.

На деле жизнь Аннетты не столь захватывающа, как принято думать. Каждое утро она просматривает провинциальную прессу, делает выписки и вырезки. Потом садится рядом с зятем, они распечатывают его письма, и она надписывает на каждом, что следует сделать или сказать, должна ли она ответить, должен ли он действовать, или письмо можно отправить прямиком в камин. Кто бы мог подумать, размышляла Аннетта, что я окажусь твоим секретарем? Почти десять лет минуло с тех пор, как мы не переспали, жестоко обманув все семейство. Как-то они попытались вспомнить точную дату – году в восемьдесят четвертом, – когда Фрерон с поклоном вошел в гостиную Аннетты, ведя за собой Камиля. В те времена у нее не было обыкновения все прилежно записывать.

Если бы они вспомнили число, подумала Аннетта, то закатили бы званый ужин. Предлог для ужина, заметила Аннетта вслух. Некоторое время они молчали, думая о прошедших десяти годах. Затем вернулись к обсуждению Коммуны.

А вот и Люсиль, нежданная и незваная.

– Ей-богу, – сказала ее мать. – Врываться на самом интересном месте, когда мы обсуждали Эбера…

В ответ Люсиль не рассмеялась и сразу заговорила о генерале Дийоне. Поначалу Камиль решил, что Дийон убит в сражении, его разум заволокло чернотой, он уставился в стол. Потребовалось минуты две, чтобы до него дошло: Дийон в тюрьме – что нам делать?

Утренняя жизнерадостность покинула Аннетту.

– Это серьезное затруднение, – сказала она. И тут же подумала: этому нет конца. Кто за этим стоит? Один из ваших чертовых комитетов? Комитет общей безопасности, который все именуют Полицейским комитетом? Метили в Артура Дийона или все-таки в Камиля?

Люсиль сказала:

– Ты должен его вытащить. Если его признают виновным, – судя по ее лицу, она отлично понимала, что означал бы приговор, – то вспомнят, как ты проталкивал Дийона. А ты его проталкивал.

– Виновным? – Камиль вскочил. – Не будет никакого приговора, потому что не будет суда. Я сверну моему кузену шею.