ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

В любом случае ясно, что после публикации рассказа консерваторы поразительно быстро собрались с силами и перешли в контрнаступление. “Иван Денисович” был опубликован в ноябре, а в декабре – через несколько дней после того, как Хрущев встретился с Солженицыным и лично его поздравил, – Леонид Ильичев, председатель новосозданной Идеологической комиссии при ЦК КПСС, выступая перед четырьмя сотнями писателей и деятелей искусства, заявил: “Но нельзя допустить, чтобы под видом борьбы с культом личности расшатывали и ослабляли социалистическое общество, социалистическую идеологию и социалистическую культуру”[1836].

В этих стремительных переменах и шатаниях отражается двойственность преобладавшего в СССР отношения к собственной истории – двойственность, которая не преодолена и сегодня. Согласиться с тем, что портрет Ивана Денисовича верен, означало бы для советской элиты признать тот факт, что невинных людей подвергали бессмысленным страданиям. Если лагеря и вправду были нелепой, расточительной и преступной затеей, значит, нелепым, расточительным и преступным был и весь советский режим. Любому гражданину СССР, от партийного руководителя до простого крестьянина, и тогда, и позднее нелегко было сделать вывод, что над его жизнью властвовала ложь.

После периода колебаний – аргументы за, аргументы против – нападки на Солженицына резко усилились. О возмущении некоторых работников лагерей и бывших заключенных желанием Ивана Денисовича поменьше работать я уже писала. Но звучала и критика более общего порядка. Критик “Литературной России” Лидия Фоменко обвинила Солженицына в неспособности сполна раскрыть диалектику того времени. Иными словами, Солженицын изобразил злоупотребления “культа личности”, но не указал выхода, пути к светлому будущему и не вывел в рассказе положительных героев – коммунистов, в чьем лице добро должно в конечном счете восторжествовать. Присоединились и другие критики; некоторые даже стали указывать на художественные промахи Солженицына. В “Повести о пережитом” Бориса Дьякова – “советских” лагерных мемуарах, вышедших в 1964 году, – соответственно заказу изображены трудолюбивые, верные советской власти заключенные[1837].

Когда рассказ Солженицына был выдвинут на Ленинскую премию в 1964 году, недоброжелатели активизировались еще больше. Под конец они перешли к личным инсинуациям. На заседании комитета по Ленинским премиям первый секретарь ЦК комсомола Павлов заявил, что Солженицын сидел не по политическому делу, а по уголовному. Твардовский за сутки добыл копию судебного решения о реабилитации Солженицына, но было поздно. Ленинскую премию получил роман Гончара “Тронка”, ныне совсем позабытый, а карьера Солженицына как печатаемого литератора подошла к концу.

Он продолжал писать, но до 1989 года ни одно из его произведений легально в СССР не вышло. В 1974 году он был выслан из Советского Союза и поселился в Вермонте в США. До эпохи Горбачева лишь немногие советские граждане – те, кому попали в руки подпольно перепечатанные на машинке или нелегально ввезенные из-за границы экземпляры, – читали “Архипелаг ГУЛАГ”, его историю советских лагерей.

Солженицын не был единственной жертвой этого отката к партийному консерватизму. В то самое время, когда споры по поводу “Ивана Денисовича” чрезвычайно обострились, разворачивалась другая литературная драма: 18 февраля 1964 года состоялся суд над молодым поэтом Иосифом Бродским, обвиненным в тунеядстве. Начиналась эпоха диссидентов.

Смерть Сталина поистине ознаменовала конец эпохи массового рабского труда в СССР. Хотя в последующие сорок лет советская репрессивная политика порой принимала очень жесткие формы, никто не предлагал возродить систему концлагерей в крупных масштабах. Никто больше не пытался сделать их центральной частью экономики, использующей труд миллионов людей. Тайная полиция никогда больше не контролировала такую крупную часть национального производства, начальники лагерей никогда больше не возглавляли огромных индустриальных комплексов. Здание КГБ на Лубянке перестали использовать как тюрьму: последним тамошним заключенным стал Гэри Пауэрс, пилот американского разведывательного самолета У‑2, сбитого над СССР в 1960 году[1838].

Однако лагеря не исчезли полностью, и советские места заключения хоть и изменились, но не стали частью “обычной” пенитенциарной системы, предназначенной только для уголовных преступников.

Прежде всего, изменился состав политзаключенных. В сталинскую эпоху репрессивная система напоминала огромную рулетку: в любой момент и по любой причине могли арестовать кого угодно – крестьянина, рабочего, партийного руководителя. После Хрущева людей все еще изредка брали “ни за что”, как сказала в свое время Анна Ахматова. Но в большинстве случаев брежневские “органы” арестовывали людей за что-то – если не за настоящее преступление, то за несогласие с режимом в литературной, религиозной или политической сфере. Обычно называвшиеся диссидентами, а иногда узниками совести, “политические” нового поколения знали, за что они арестованы, и называли себя политзаключенными. Их особый статус признавали и власти: их держали отдельно от уголовников, у них был другой режим и другая одежда. Клеймо диссидента оставалось на них и после освобождения: их подвергали дискриминации при приеме на работу, к ним с опаской относились родственники и соседи.

Политзаключенных было теперь гораздо меньше, чем в сталинские времена. По оценке организации “Международная амнистия”, в середине 1970‑х из миллиона советских заключенных не более 10 000 отбывали срок по политическим статьям, и большинство из них содержалось в двух “политических” лагерных комплексах – один в Мордовии, другой в районе Перми[1839]. За год, по всей вероятности, происходило самое большее несколько тысяч откровенно политических арестов. Для другой страны это была бы большая цифра, по меркам сталинского СССР это было совсем немного.

Судя по сообщениям бывших заключенных, эти новые политические начали появляться в лагерях уже в 1957 году – после венгерского восстания октября 1956 года, когда были арестованы некоторые советские военнослужащие и гражданские лица, выражавшие сочувствие повстанцам[1840]. Примерно к этому же времени относятся первые единичные случаи ареста “отказников” – евреев, которым отказывали в праве эмигрировать в Израиль. В 1958 году Биму Гиндлеру, польскому еврею, оставшемуся после войны по советскую сторону границы, не разрешили репатриироваться в Польшу на том основании, что впоследствии он может уехать в Израиль[1841].