Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

– Бога молите! – только прохрипел он, стараясь не видеть влажные и безумные старушечьи глаза. – Идите на Маковицу, в храм, и просите Господа о спасении! Он милостлив!

Воспользовавшись мгновенным оцепенением старух, он вырвался из их окружения и выбежал на двор, ощущая облегчение и в то же время стыд. Он опять вознамерился взобраться на стену, но на полпути ему показалось, что похожая на Янку молодица вбежала в проулок, который вел на Маковицу. Он последовал за ней.

В проулке не было ни души. Лишь кривые ленты изгородей, подпертые дремотными сугробами, да промеж них в середине проулка протоптанная петляющая тропа. И это безлюдье, эта почти спокойная размеренная отрешенность от лютых человеческих шалостей показались Васильку такими диковинными, что он замер и с удивлением взирал на бывшую вокруг него пустоту. Ему даже на миг подумалось, что он попал из адского столпотворения в прежний и почти безмятежный мир, и тотчас захотелось биться головой о мерзлую землю, раздирать стывшими руками грудь, завыть протяжно.

– Татары в Москве! Татары! – донеслось до Василька. Навстречу ему бежал по проулку горожанин. Он тяжело дышал и так нервно дергал головой, что шапка слетела с него. Ветер вздыбил редкие белесые волосы.

– Что ты мелешь? – вырвалось у Василька, когда горожанин поравнялся с ним.

– На Маковице они! – горожанин показал на гору.

Свершилось то, о чем Василько предрекал еще в селе. В его сознании мелькнули отрешенное лицо Янки и темный, остро пахнущий земельной сыростью, пышущий хладом лаз. Василько побежал к Тайницкой стрельне.

Подле стрельни он увидел Пургаса. Пургас поспешал к подворью Тарокана, припадал на ногу и размахивал, как плетью, повисшей израненной рукой. Холопа обогнали кричавшие крестьяне. Среди них Василько узнал Микулку.

Микулка остановился, поднял лук и, почти не целясь, выстрелил в сторону стены. На прясле хозяйничали татары. Иные из них сыпали стрелами по бегущим крестьянам. Рядом с Васильком упал Евсейка, сын Дрона; он тут же вскочил, сделал несколько нетвердых шагов и опять завалился. На верхнем мосту стрельни часто и отчаянно забил вестовой колокол.

– Пропали! – закричал кто-то из крестьян. И словно в подтверждение правоты этого крика звон вестового колокола резко оборвался.

– Пургас! – окликнул Василько холопа.

Пургас покорно приблизился к Васильку. Улыбнулся виновато, будто просил прощения за то, что изранен, что татары овладели пряслом, что не выполнил господского наказа.

– Где Янка? – ощерившись, спросил Василько.

– На стене была.

– А сейчас где?

– Не ведаю.

– Что же ты? – опалился Василько и в сердцах дернул израненную руку Пургаса. Пургас вскрикнул, схватился за больную руку и протяжно застонал.

– Изранен я, – едва выдавил он, сморщившись так, что его лицо сделалось заметно меньше.

– Где хочешь, но найди мне Янку!

Пургас, как в старое и доброе время, покорно кивнул головой и, продолжая морщиться, тихо скуля, побежал к воротам подворья Тарокана.

За спиной Василька потряслась городская лестница. Татары, крича и помахивая саблями, спускались со стены и разбегались по обезлюдевшему пространству перед Тайницкой. Они уже облепили сторожевую избу и рвались в приземистую дверь, ведшую в подошвенный мост Тайницкой стрельни. Путь к спасению был перекрыт для Василька. Яркая, манившая звездочка меркла, густо-черная бездушная мгла обволакивала и давила со всех сторон.

Стрела вдарила Василька в грудь и, не пробив кольчугу, упала под ноги. От неожиданного толчка он присел.

– Вставай, господине! Татары близко! – раздался сверху голос Микулки, который стоял неподалеку и прицеливался для стрельбы.

– Пропали мы, Микулка! – прохрипел Василько. Он вспомнил убийство Волка и весь напрягся, решив, что отрок будет сейчас мстить за отца.

Микулка отпустил натянутую тетиву и посмотрел на застывшего Василька. В его взгляде Василько уловил нетерпеливое желание сразиться с татарами. Микулка будто не понимал, что участвует не в потешной веселой сече между робятами, после которой побитая сторона отряхнется, разомнется и разойдется по теплым избам.

– Бежим, господине! На подворье отсидимся! – уверенно и торопливо сказал он. Микулка помог Васильку подняться, и они устремились к уже закрывавшимся воротам подворья купца Тарокана.

В огне, смраде и дыме покидала жизнь красный Боровицкий холм. От преславного града осталось только пропитанное гарью и кровью пожарище. Те, кто растоптал, разграбил и пожег этот доселе крепнущий жизненный корень, не могли даже и помыслить, что на берегах Москвы-реки когда-нибудь возродится жизнь; не потому, что они были настолько злосердны и желали не только покорить, но и вовсе извести христиан, но потому, что больно опустошенным и растерзанным выглядел холм.

Зима медленно и неохотно заканчивала свой разбег. Уже первые весенние ветры, порывистые и тугие, прошли над землей, сдавили и очернили снега; уже первые стаи птиц, красивых и гордых в своем строгом и однотонном одеянии, прилетели с юга на родную землю. Увиденное удивляло и пугало их. Удивляли эти безжизненные, остро пахнущие пожарищем развалины на месте града, множество полуобъеденных трупов, ожиревшие и обнаглевшие звери и вороны. Удивлял и пугал согбенный и донельзя исхудавший человек в ветхом, прожженном кожухе, время от времени появлявшийся на городище и непременно обходивший его.

Уже несколько дней человек не посещал пепелища. Воронье и волки лениво доедали дармовую добычу, солнце светило по-весеннему ярко и весело, постепенно освобождая из матерых сугробов онемевших свидетелей Батыевого погрома. В нежной и чуть сладковатой воздушной прохладе все отчетливей и назойливей ощущался пресный дух тления. Но вдруг лазоревое небо стало хмуриться, задул ветер, набежали тучи – понесло снежное крошево.

Человек вышел из лесу, остановился, оперся на кривоватый посох, вскинул припухшие, в красных прожилках очи на истерзанный холм, коротко вскричал, рухнул на колени и, смотря на небеса, взмолился. Потом затих и сидел неподвижно, повесив головушку, до тех пор, пока падавшие белые хлопья не присыпали подошвы его сапог. Он поднялся и направился на пожарище.

И лютый зверь, и одичавшие собаки, бродившие на пепелище, не только не тронули его, но даже отходили прочь с его пути, испуская клокочущее рычание и поднимая шерсть дыбом.

Человек, не обращая внимания на зверей, шел не спеша. Он направлялся не прямо на Боровицкий холм, а огибал его подножие слева. Не доходя до ледяного покрова реки, застыл над почти полностью прикрытыми снегами остатками строения и, обнажив голову, смотрел то вниз, то на покосившиеся черно-серые колья, последки крепкого неперелазного тына.

Постояв немного, он, так и не надевая ветхой шапки, побрел в гору. Чем более он поднимался, тем чаще попадались ему человеческие кости, обглоданные и растасканные зверем по всему холму и предхолмью; иной раз и череп взглянет на него пустыми глазницами и двойным полукружьем почерневших зубов.