Златоуст и Златоустка - Николай Гайдук

В раздумьях шагая по кромке песчаного берега, Кузнецарь не заметил, как попал на восточную сторону острова, где стояла хижина старого профессора, который в последние годы как будто не старел, а молодел; удивительным образом на него подействовала здешняя природа, климат, вегетарианская пища, а главное – подчёркивал профессор – полное отсутствие железожлобина.

Тонкая и гладкая кора тропических деревьев, растущих возле хижины профессора, блестела так, словно это были стволы слоновой кости: свет горел в окошечке профессора, косыми лучами касался деревьев. Свет был не простой – горела золотисто-красная свеча, которую с полмесяца назад профессору подарил Кузнецарь. Свеча была откована особым, древнерусским способом, которым хорошо владели пращуры, неспроста считавшиеся златокузнецами – это были мастера от Бога. Вот у кого надо было учиться рукомеслу – вместо того, чтобы горы бумаги изводить на всякую галиматью. «Кузнецарь» – это, конечно, от скромности он так себя возвеличил. А ежели по совести, так просто самозванец. Нет, он, конечно, знает кое-какие таинства, секреты, но ещё больше всё-таки не знает, только догадывается. Если бы дед или прадед отковали такую свечу – ей гореть бы целый год, если не больше. А у него полмесяца прошло – и чахнет свечка. Потому что недоделал, не сумел – тяму не хватило. Завтра или послезавтра подновить бы надо свечку, а то профессор окончательно глаза сломает, изучая своих букашек да таракашек, тычинки да пестики.

Он хотел зайти, попроведать профессора, но в эту секунду красновато-розовые блики затрепетали в окне, и свечка зажмурилась – её накрыли специальным железным колпаком, чтобы не мешала спать.

«Ну, вот и ладушки. – Кузнецарь широким шагом направился обратно. – Этот старик пускай поспит, а я пока с другим стариком потолкую, всё равно не спится».

На кузнице он распалил горнило и подошёл к высокой какой-то фигуре, накрытой парусиновым тентом. Когда он стянул парусину – открылся памятник. Точнее говоря, пока ещё не памятник, а только заготовка, «предисловие» к памятнику. На круглом постаменте, на котором укоренилась могучая фигура, огнём сверкали строки: «Старику-Черновику, великому литературному негру нашей великой словесности, с благодарностью от Златоуста».

Тёмными погожими ночами, чтобы никто не видал, Кузнецарь на лодке несколько раз мотался к железнодорожному составу, безобразно валявшемуся на соседнем острове, на месте неудачной посадки. Стараясь не греметь ключами, откручивал кое-какое железо и потихоньку отвозил на Главный остров, пугливо пригибаясь при свете луны, неожиданно выползающей из-за облаков, и ощущая себя контрабандистом, перевозящим незаконный товар через хорошо охраняемую границу. Когда железа накопилось предостаточно – переплавил и залил в большую глиняную форму, заранее приготовленную. И на другое утро, когда он сбил запёкшуюся глину – родилась могучая фигура человека, пока что не имевшего ни уха, ни рыла, но это уже были мелочи. И день, и ночь неутомимый Кузнецарь, применяя белую магию для чёрной своей работы, подпиливал, подравнивал, и постепенно из железного куска стал проглядывать облик великого оруженосца от литературы – облик Старика-Черновика, одетого в чёрный рыцарский плащ, на котором – на уровне сердца – сияла заплата из чистого золота.

– Заплатка – это полбеды, – говорил он, обращаясь к памятнику. – Золотое перо величиной с карабин – вот проблема! Где столько золота найти? Молчишь? А у меня имеется мыслишка. Профессор подсказал. Психофилософский откуда-то узнал, что за нашими островами – мы их называем Архипелаг счастливых островов – где-то здесь в 16 или в 17 веке кораблекрушение было. Золота чертова уйма осталась на дне. Может, правда, может, нет. Придётся проверять – нырять. Глядишь, да соберу на золотое перо – килограмм эдак пять. Или сколько весило оно? Молчишь, старик? Ну, ладно, я думаю, ты скоро заговоришь, опять начнёшь плести абракадабру…

Если бы кто-то услышал такой монолог – наверняка решил бы, что кузнец головой захворал. Однако он отлично знал, что говорит. Скрупулёзно работая над образом оруженосца и преданного слуги, Кузнецарь лелеял в сердце жаркую надежду и мечту. Недаром же он был когда-то Златоустом, недаром научился оживлять героев. Да и не только героев. Железный поезд, окроплённый живою водой, стал живым существом, не совсем, конечно, идеальным, ну так что же: у кого издержек в работе не бывает, только у ленивых.

Фантастика, быть может, но Кузнецарь вполне серьёзно задумал воссоздать прекрасный образ Старика-Черновика – и оживить его. Идея была настолько невероятная, что Кузнецарь ни профессору, ни даже своей женке не говорил.

– Ребятишкам только рассказал, они у меня, знаешь, какие мудрые, – Кузнецарь опять стал беседовать с памятником. – Ой, какие детки у меня! Какие детки! Жалко, что ты не понянчил. Ты бы их полюбил. Это же внуки твои. Или правнуки. Мы же с тобою – родная кровь!

Покидая кузницу, он блаженно улыбнулся, думая о детях, о том, что впереди ещё один огромный, чудный день, который будет наполнен детским щебетом, игрой и лучезарным смехом, звонче которого ничто на земле не звенит.

5

Он оказался хорошим отцом, да и не могло быть по-другому; слишком долго он стремился к этой «должности», истосковался, измаялся. Возомнив себя Златоустом, он годами «рожал и воспитывал» многочисленных своих литературных деток – то прозаических, то поэтических. Красивые, но всё-таки бумажные, с чернильной кровью в венах и артериях, с тугими сухожилиями строчек – литературные детки казались ему важнее и ценнее живых, настоящих. И только теперь он смотрел, насмотреться не мог на детей из крови, из плоти, из первых безудержных слёз, из капризного крика и неудержимой солнечной радости, то и дело искрящейся в глазёнках, золотящейся на губёнках.

– Это ж надо было быть таким болваном! – говорил он, прижимая к сердцу мальчика или целуя девочку. – Муму непостижимо, как я жил без вас!

Голубоглазая девочка с удивлением уставилась на него, не в силах что-то постигнуть.

– Папа! А разве нас когда-то не было?

– Да кто тебе сказал? Всегда вы были. Только сначала в мечтах, в проекте…

– А что было потом? – заинтересовался мальчик. Мать с отцом переглянулись, пряча улыбки.

– Подрастёшь, сынок, узнаешь.

– Нет, – сказал упрямый мальчик, – я сейчас хочу узнать! Родители расхохотались, покрываясь пятнами смущения.

– Ладно, сын, проехали. – Отец махнул рукой. – Проехали мы, значит, и остановились на этом острове! – Он посмотрел на глобус, который сюда привезли из кабины поезда; хотел найти счастливый островок, затерявшийся среди океанских лазурных разливов, да только где его найдёшь, такую кроху.

И тогда он с детворою принимался рисовать Архипелаг счастливых островов и сам себя при этом чувствовал архисчастливым. Каждый день он был теперь в таком архисчастливом настроении; улыбался, полыхал азартными глазами. Одетый в расписную русскую рубаху, которую пошила Златоустка, он с утра объявлял: сегодня, мол, на острове праздничный денёк. Это мог быть праздник святого какого-нибудь, праздник земледельческий, праздник морской. А иногда он вытворял такие чудеса: закатав рукава бе лоснежной праздничной рубахи, брал бумагу, карандаш и спрашивал детей, что нарисовать.